Последний Совершенный Лангедока

Я толком не помню, что я делал и кто мне помогал. Когда рядом со мной появлялся таз с горячей водой или чистое полотно, я полагал это само собой разумеющимся. Потом таз и окровавленные тряпки исчезали. Кто-то делал компрессы, кто-то обтирал тело Альды уксусом, я потребовал лёд, и лёд появился. Когда я падал от усталости и забывался болезненным полусном-полукошмаром, меня заменяли. Епископ чуть ли не силой поил меня разбавленным вином, ничего, кроме хлеба, я есть не мог.

И вот настал миг, когда пришло понимание: всё кончено, Альда уходит. Я больше ничего не могу сделать, её жизненные силы иссякли. Лёгкое дуновение – и свеча души моей единственной погаснет. Это был миг страшного, чёрного отчаяния.

И тогда я услышал голос де Кастра:

– Книга. Взывай к Книге, это последний шанс.

– Как? Я же не умею!

– Умение не требуется. Обрати к Книге свою веру. Книга избрала тебя, надейся на чудо.

Альда уже была без сознания.

Трясущимися руками я взял Евангелие и по наитию положил его на лоб больной, а ладони – на её лицо, ощущая слабое биение век и затухающее дыхание.

За моей спиной де Кастр звучно и с выражением начал читать Псалтирь:

И тут я ощутил, что моления услышаны, и смерть, которая уже стояла у изголовья моей любимой, отступила. Альда вздохнула и улыбнулась краешками губ. Перелом в болезни свершился.

Тогда епископ торжественно воскликнул:

И ещё один голос прозвучал в комнате. Низкий, хриплый, незнакомый голос:

– Гос-х-пожа не умр-х-ёт?

Я с изумлением оглянулся. Говорил Иаков. Когда до него дошло, что исцеление коснулось и его, и он неожиданно обрёл речь, великан выронил таз и упал в обморок.

Альда поправлялась медленно, очень медленно. Казалось, она крохотными шажками переступает по канату, натянутому над пропастью небытия. Утренняя улыбка – шажок, глоток бульона, яблоко с красным бочком, пахнущее солнцем и летом – ещё один. Это была жестокая схватка, и, Господь свидетель, мы честно её выиграли. Никогда у меня не было такого тяжёлого больного, никогда я не вкладывал в него столько сил и души.

Мы так боялись за жизнь Альды, что обретение Иаковом речи прошло почти незаметно. Правда, говорил он пока плохо, неразборчиво, как бы давясь языком – сказывались годы молчания. Но я обучил его гимнастике для людей, перенёсших insultus, и наш слуга прилежно занимался, укрывшись в дальнем углу усадьбы. Голос у него был подобен Иерихонской трубе, и слышно его было отовсюду. Обретя речь, Иаков сохранил неразговорчивость. Я пытался расспросить его о прошлой жизни, но тот предпочитал отмалчиваться. Имя своё он тоже отказался назвать, так и оставшись для нас Иаковом. Теперь бедняга окончательно уверовал в мою исключительность или даже божественность. Иногда я с ужасом думал, что этот простой и искренний человек по ночам возносит ко мне молитвы.

Я был так занят борьбой за жизнь и здоровье Альды, что пропускал мимо ушей всё, что не касалось её. Когда же Альда пошла на поправку, оказалось, что за время её болезни произошло много важного.

Вышло так, что взятие Терма переполнило чашу терпения графа Тулузы Раймунда, он был смертельно оскорблён и принялся действовать. Граф написал пространную жалобу папе Иннокентию, а сам отправился за Пиренеи к королю Арагонскому Педро. Тулузой во время его отсутствия управлял граф де Фуа, о приезде которого я тоже ничего не знал.

Король встретил Раймунда приветливо, пообещав всякое содействие войском и деньгами. Правда, он всё ещё надеялся уладить дело миром. Граф Тулузы был почти уверен в том, что это ни к чему не приведёт, но вынужден был согласиться на переговоры.

Аббат Сито и его подручные решили сделать ответный ход. Они вспомнили, что ещё в прошлом году папа повелел провести Собор в Авиньоне, который тогда по каким-то церковным причинам не состоялся. Новый Собор был объявлен в Лаворе, руководил им аббат Сито. Дон Педро выговорил себе право участвовать в его открытии. На время Собора было объявлено перемирие. Главным его вопросом была война с манихеями, как стали называть истинных христиан. В душе король не ждал от Собора ничего доброго, но, тем не менее, потребовал восстановить домены графов Тулузского и Фуа, а также виконта Безьерского в их прежнем виде и получил отказ. Злая ирония судьбы состояла в том, что ответ папы на жалобу Раймунда и письмо к Собору, в которых он приказывал уладить дело миром, опоздали. А может, и пришли вовремя, но были скрыты аббатом Сито, который уже считал себя полновластным хозяином Лангедока.

Теперь все мосты были окончательно сожжены. Получив оскорбительный ответ Лаворского Собора, дон Педро отправился в Тулузу, где торжественно принял под своё подданство графство и принёс присягу сюзерена. Раймунд с сыном передали самих себя, Тулузу и замок Монтобан, все домены свои, своих вассалов и подданных в волю короля Педро и его наместников.

Король вернулся в Арагон, где встретил восторженный приём, ведь арагонцы видели в своих соседях людей, которых преследуют жадные и злобные священники.

Дон Педро объявил съехавшимся баронам, что он решился воевать за Тулузу.

– С тысячью моих рыцарей я уничтожу крестоносцев, — провозгласил король. – Раймунд Тулузский – мой брат, а сын его женат на моей сестре Санче. Я должен идти против подлого племени французов, которое хочет лишить графа законного наследия. Попы и французы желают изгнать его из родной земли ради своего удовольствия. Я прошу вас, друзья мои, собрать и вооружить своих людей, через месяц мы выступим в поход.

– Государь, – отвечали бароны, – всё, что вы говорите, совершенно справедливо, и мы ни в чём не будем противиться вашим намерениям.

Вслед за этими словами по всему Арагону началось вооружение. Пользуясь наступающим летом, дон Педро спешил открыть военные действия и идти на Монфора, которого ненавидел и как личного врага, и как чужеземца.

Теперь уже заволновался Монфор. Король Педро, победитель сарацин, был грозным воином и имел под рукой сильное войско. Монфор попытался склонить арагонца к миру и отправил к нему своего приближённого, дворянина Ламберта де ла Тура.

В Тулузе понимали, что Арагон – последний союзник Лангедока против короля Франции и папы, и если миссия де ла Тура окажется успешной, надеяться больше не на кого. В свите короля Педро были люди, верные Раймунду, и всё происходящее при арагонском дворе было известно в Тулузе.

Ламберт был представлен Педро в большом собрании баронов, где и зачитал письмо Монфора, и оно вызвало гнев короля и бурю негодования его приближённых. Но посол оказался мужественным человеком. Холодно глядя на короля Арагона, он молвил:

– Если ваше величество недовольны тем, что граф де Монфор по повелению папы и при помощи католических пилигримов завоевал земли еретиков, дело можно вынести на суд папы или, наконец, предоставить спор решению легата, архиепископа Нарбоннского.

– Однако же, славных судей выбирает Монфор! – презрительно хмыкнул король. – Это, по правде сказать, означает, что разбойники будут судить разбойника. Знаете, господин Ламберт, если вы исполнили своё посольство, то можете сесть на коня и вернуться к своему господину.

– Нет, король, я имею передать вам ещё несколько слов, – громко ответил Ламберт. – Слушайте, государь! Граф Лестера, Монфора и Каркассона, виконт Безьерский и государь Нарбоннский извещает вас через меня, что отныне вы не сюзерен его, а он не вассал ваш. Отныне он не считает себя обязанным вам ни службой, ни повиновением и будет биться с вами всюду и всяким оружием. И если при дворе вашем есть какой-нибудь рыцарь, который скажет, что граф Монфор оскорбил вас несправедливо, я вызываю этого рыцаря на поединок, лицом к лицу, пешим, на коне, на копьях, на мечах, на секирах или на кинжалах, как ему будет угодно.