Разомкнутый круг

«Не везет мне с этими одноглазыми… – подумал Наполеон. – Английский адмирал Нельсон разбил мой флот! – заскрипел зубами от бессильной ненависти. – А этот русский может уничтожить сухопутную армию… – загрустил он. – Не зря царь Петр издал рескрипт, что косым и рыжим запрещается свидетельствовать в суде, понеже бог шельму метит! Это явно и к одноглазым относится…

То-то он мне подкладывает свинью за свиньей… Думаю, что перед тем как поседеть, Кутузов был рыжим!» – С опаской отшатнулся от пустой рамы, но тут же успокоился, увидев, что стекло отсутствует.

За рамой виднелась старинная кладка непробиваемой русской стены…

«Неужели выхода нет?!. – сжалось от суеверного ужаса сердце французского императора. – Надо скорее покинуть этот мистический дом славянских царей!»

Наполеон склонял русских на свою сторону, печатая воззвания, но его политический и литературный противник граф Ростопчин в своих лубочных афишах старался уничтожить вредное воздействие на народ Бонапарта.

Он писал в своей афише:

«Крестьяне и жители Московской губернии! Враг рода человеческого, злой француз пришел в Москву, предал все мечу и пламени, ограбил храмы Божии, осквернил алтари и церковные сосуды.

Он разграбил дома и имущество, осквернил кладбища, заловил, кого мог, и заставил таскать, вместо лошадей, вещи, им краденые. Морит наших с голоду, а теперь, как самому есть стало нечего, пустил своих ратников, как лютых зверей, пожирать все вокруг Москвы и вздумал ласково сзывать вас на торги, мастеров – на промысел, обещая порядок и защиту всякому. Неужели вы, православные, верные слуги царя вашего, кормильцы матушки каменной Москвы, на его слова положитесь и дадитесь в обман врагу лютому, злодею кровожадному?

Проведет он вас посулами, а коли деньги даст, то фальшивые, с ними же вам будет беда. Оставайтесь, братцы, покорными христианами, воинами Божией Матери, не слушайте пустых слов.

Истребим остальную силу неприятельскую, погребем их на Святой Руси, станем бить, где ни встретятся, уж мало их осталося, а нас сорок миллионов людей, слетаются со всех сторон, как стада орлиные.

Истребим гадину заморскую, предадим тела их волкам, вороньям, а Москва опять украсится, покажутся золотые верхи, дома каменные, повалит народ со всех сторон.

Отольются волку лютому слезы горькие, еще недельки две, так кричать пардон будет».

Когда Рубанову становилось грустно, он доставал и читал этот шедевр российской словесности.

Особенно его приводили в умиление «большие стада орлов…».

А когда посмеешься, вроде и жить хочется!

«Даже Гришка Оболенский не сумел бы лучше написать».

Но, что самое удивительное, изложенные народным языком мысли московского градоначальника постепенно начинали сбываться на практике. Как бы ни смеялся над его афишами высший свет, но кроме него с народом никто не говорил, и простой мужик действовал согласно этим простым словам.

Ростопчин гордо ходил по Тарутинскому лагерю и при встрече с Кутузовым отворачивался от него: не мог простить сдачу Москвы неприятелю. Градоначальник не ладил с военачальником.

И еще Ростопчин на дух не терпел молодого да раннего пиита ополченского офицерика Ваську Жуковского.

«И чего общество находит в его слащавых виршах?» – недоумевал граф и страдал от ревнивой зависти, когда слышал, как вечером какой-нибудь безусый мальчишка прапорщик восторженно читал звучные слова: "На поле бранном тишина, огни между шатрами, друзья, здесь светит нам луна, здесь кров небес над нами. Наполним кубок круговой! Дружнее! Руку в руку! Запьем вином кровавый бой и с падшими разлуку. Кто любит видеть в чашах дно, тот бодро ищет боя… О всемогущее вино, веселие героя!" – У меня намного патриотичнее и лучше, – злился Ростопчин, – вот, например: "Он разграбил дома и имущество, осквернил кладбища, заловил, кого мог, и заставил таскать вместо лошадей вещи, им краденые". Все ясно и доходчиво. К тому же не прославляю вредное для русского человека пьянствие…»

36

Дождило!

Ветер метил окно мелкими каплями.

Мари, сжавшись, глядела в затухающий серый денек, и беззвучные слезы нежно гладили щеку. Она смотрела на редкие кареты, разбрызгивающие колесами лужи, но не видела их. Перед опухшими от слез глазами стояли безжалостные в своем безразличии строки приказа по армии об убитых и раненых, среди которых прочла фамилии двух любимых людей – Волынского и Рубанова.

«Может, это ошибка? Ведь я так молилась за них…

Это мой грех! Нельзя любить одновременно двоих. Бог наказал меня… – глядела в пустоту хмурого вечера. – Что же мне теперь делать? Что?!»

Взгляд ее сосредоточился на худой мокрой дворняжке, Мари следила за ней, пока та не скрылась за углом. «Папа прислал письмо, что ведет в Тарутино пополнение из Воронежа – два полка рекрутов.

И умирающий Рубанов в Тарутино! Вдруг я еще могу спасти его… Хоть одного из двоих». – Отошла она от окна и нервно заходила по комнате, хватая какие-то вещи и затем бросая их.

«В Тарутино! Непременно поеду в Тарутино…» – решила она.

Мюрат, бодро подойдя к Милорадовичу, первым отвесил поклон и, подняв ветер, помахал у ног шляпой, забыв, что он уже не сын трактирщика, а король Неаполитанский.

Русский генерал тоже склонил в поклоне голову, а затем они принялись мило беседовать, прогуливаясь по лужайке под руку.

Уже более недели командующие французским авангардом и русским арьергардом начинали утро с милой беседы.

С одной стороны казаки, а с другой – французские гусары, наблюдали за своими начальниками.

– Месье! Вам не надоела война? – начинал беседу Мюрат.

– Не мы ее начинали! – отвечал Милорадович.

– Но почему вы не хотите мириться?.. Ведь мы дружественные народы! – удивлялся король Неаполитанский.

– Вспомните слова нашего императора, что пока Россию не покинет последний вооруженный француз, о мире не может быть и речи, – парировал генерал.

Легкомысленный француз тут же начинал хвалиться своими воинскими и амурными подвигами. Русский генерал не уступал ему.

Язвительный Ермолов, наслышанный об их беседах, как-то обмолвился в главной квартире, что «в хвастовстве не всегда французу принадлежало первенство».

И это действительно было так. Милорадович ни в чем не уступал Мюрату.

Неаполитанский король, помня трудное босоногое детство, любил броско одеваться. Вот и сегодня на нем были красный бархатный плащ, расшитый золотом, зеленые сапоги и желтые панталоны. Сверху все это прикрывала от солнца умопомрачительная синяя шляпа, увенчанная страусовыми перьями.

Щеголеватый Милорадович тоже любил показать себя. Чисто выбритый и надушенный, этот потомок гордых сербов одет был в сшитый с иголочки генеральский мундир с золотыми эполетами и звездой на груди. Голову его украшала прекрасная шляпа с плюмажем, а шею – три разноцветных шарфа.

Ермолов смеялся, что «третьего, подобного им, во враждующих армиях не было». Может, он просто завидовал?..

На этот раз Мюрат постоянно отвлекался и крутил головой, полностью уступив пальму первенства своему сопернику.

– Вы кого-то ждете? – наконец догадался Милорадович.

– А вот и генерал-адъютант, – заулыбался гасконец, – я думал, уже не приедет. Ваше превосходительство, месье генерал! – напыщенно произнес он, обращаясь к Милорадовичу. – Его величество император Наполеон шлет к фельдмаршалу Кутузову парламентера…

В это время высокий генерал, вся свита которого состояла из двух кирасиров, ловко спрыгнул с коня и, подойдя к беседующим, отвесил поклон.

– Генерал-адъютант императора Батист Лористон, – представил его Мюрат.

– Мой император изволил направить меня послом к вашему главнокомандующему, – с опаской поглядел на бородатых казаков приехавший генерал.

«Именно такими я и представлял чертей! – подумал он. – Все-таки смелый человек Иоахим Мюрат, хотя и клоун», – улыбнулся посол, пытаясь скрыть тревогу.