Разомкнутый круг

Осень стояла сухая, теплая и солнечная. Спать на свежем воздухе было одно удовольствие – романтично и приятно.

Кутузов на время приезда Софи освободил Нарышкина от исполнения адъютантских обязанностей, и день он проводил наедине с женой. Они катались в кабриолете и любовались принарядившимся ярким лесом и ласковой уютной речкой, наслаждались покоем и одиночеством – и целовались… целовались… целовались… медленно, по глотку выпивая чашу, называемую счастьем.

Вечером, когда кавалерийские кони неровной цепочкой тянулись с водопоя, а барабаны стучали «доброй ночи», их ненадолго посещали Оболенский и Рубанов.

– Господа, господа… – жмурилась от переполнявших ее чувств Софи, – как я рада, что вы живы! – целовала она кузена с Максимом. – Я только сейчас поняла, какое это счастье – жить!

Потом друзья шли к себе, оставляя Сержа и Софи одних.

Те из офицеров, к кому приехали гости, шли к ним, а одинокие собирались где-нибудь на природе. Денщики разводили костер, и под чашу с пуншем велись бесконечные разговоры о последней кампании и о подвигах, совершенных при Бородино. Пили за князя Багратиона и за Кутузова, пили за павших друзей и за Москву. Пили за Россию и за Победу.

А однажды кто-то из офицеров привел Жуковского.

– Кто не знает, знакомьтесь, господа! Автор великой баллады «Людмила» Василий Андреевич Жуковский. Прошу любить и жаловать. А теперь, при свете бивачных костров, он пишет свою великую поэму «Певец во стане русских воинов». Поаплодируем, господа!

Аплодировали и пили за поэта. И плакали, когда он читал свои строки: «Отчизне кубок сей, друзья! Страна, где мы впервые вкусили сладость бытия, поля, холмы родные, родного неба милый свет, знакомые потоки, златые игры первых лет и первых лет уроки. Что вашу прелесть заменит? О, родина святая, какое сердце не дрожит, тебя благословляя?»

Вскоре после Бородинской битвы Жуковский перевелся в штабную канцелярию Кутузова, и здесь с двадцатидевятилетним поэтом очень сдружился Нарышкин, став его ярым почитателем и поклонником. У графа после римлян, вероятно, появился новый объект поклонения – русская поэзия.

После отъезда жены он проводил с Василием Жуковским больше времени, нежели с друзьями. Вечерами, после выстрела зоревой пушки, после молитвы «Отче наш» и прекраснейшей для солдата фельдфебельской команды: «Водку пить!», они гуляли по лагерю, наслаждаясь бивачной жизнью и задушевными разговорами; а однажды, затаив дыхание, слушали простую солдатскую песню, сложенную уже здесь, в Тарутино. Молодой сильный голос звонко выводил, а чуть не целый взвод подпевал ему:

«Хоть Москва в руках французов, это, братцы, не беда: наш фельдмаршал князь Кутузов их на смерть впустил сюда! Вспомним, братцы, что поляки встарь бывали также в ней, но не жирны кулебяки – ели кошек и мышей! Свету целому известно, как платили мы долги; и теперь получат честно за Москву платеж враги. Побывать в столице – слава, но умеем мы отмщать: знает крепко то Варшава, и Париж то будет знать!»

При ярком свете костра Жуковский записал немудреные слова.

– Какой все-таки русский народ!.. – произнес он, вытирая слезу, набежавшую то ли от песни, то ли от дыма.

Нарышкин не совсем понял, что он этим хотел сказать. К тому же невдалеке заметил московского градоначальника, тоже записывающего песню.

«Про кошек и мышей обязательно присвоит себе», – улыбнувшись, подумал Серж и, взяв под руку поэта, увел его подальше от Ростопчина.

Также любила гулять по лагерю, только не вечером, а днем, и приехавшая к отцу Мари Ромашова.

«Какая у меня прекрасная дочь! – радовался генерал, любуясь белокурой головкой и глазами Мари. – Как жаль, что погиб граф Волынский».

Вначале он отругал Мари за приезд в Тарутино, но потом стал очень доволен, видя, что и к другим приезжают жены и дети. Гулять по лагерю он отпускал ее лишь в сопровождении своего адъютанта, который тут же влюбился в красавицу. Мари хитро выведала у влюбленного капитана, где стоит биваком конногвардейский полк, и как-то, издалека, заметила Рубанова.

Сердце ее забилось от радости, видя, что он жив и здоров, но затем защемило от тоски и печали, потому как считала, что Максим никогда не простит ее.

«Он не знает, что я молилась за него! – думала Мари, глядя на Рубанова. – Оказывается, смерть существует!» – вспомнила она Волынского.

Разумеется, подойти к нему она так и не решилась.

Но Максима тоже посетили гости: два мужичка из Рубановки привезли целую телегу припасов. Причем один из мужичков оказался другом детства.

– Кешка! – увидев его, заорал Рубанов и бросился обнимать высокого рыжего парня, смущенно переминающегося с ноги на ногу. – Да брось ты свой кнут и обними меня… Как там наши? Как Рубановка? – забросал его вопросами.

Рядом, улыбаясь, стоял Шалфеев.

– Ну, пошли в дом, – потащил красного от смущения Иннокентия, приказав Степану разобраться с телегой, заметив ошивающихся возле нее любопытных хохлов.

– Дед велел кланяться и передал пятьсот рублев, – откуда-то из недр поддевки достал пачку мятых купюр.

– Все пятьсот да пятьсот, когда же, наконец, хоть шестьсот пришлет? – со смехом забрал деньги Максим. – Ну, рассказывай, как там нянька, как Изот и Агафон?

– Все живы-здоровы, чево жалают и вам. Агафон по-прежнему выпивает, но это у него, видать, врожденное, никто уже и внимания не обращает…

– Так-так! – улыбнувшись, подбодрил рассказчика Максим, усевшись на лавку и кивнув головой на место рядом с собой.

Присев, тот продолжил:

– Нянька Лукерья в доме руководит всем. Даже деда гоняет, ежели в грязных сапогах запрется… варенья вам прислала… вишневого…

Шалфеев в это время, распахнув задом дверь, внес варенье и еще какие-то припасы.

– Распорядись-ка самоварчик взбодрить, – велел ему Максим и присоединяйся к нам.

– Ноги у бабушки болят, но еще ходит, куды там… Молодым не угнаться, – продолжил Кешка. – Дед построил мельницу и кабак, торгует лесом да зерном… а на вырученные денежки людишек скупает по вашей доверенности… потому и мало высылает.

А крестьяне щас дешевы! Деревни-то хранцуз разорил… Самое время скупать. Лес им на избы дедушка в долг дает и солому – крышу крыть. И землицу у соседних помещиков прикупает… Хотит какой-то заводишко ставить. Батяня мой ему во всем помогает.

– Воруют, видать, грешники! – хохотнул Максим.

– Не без этого! – солидно подтвердил гость. – Быва-а-т, что и прилипнет к рукам какая копеечка.

– Не копеечка, а рублик, поди? – ввернул свое слово вошедший Шалфеев.

Иннокентий улыбнулся ему.

– А вам супружница кланяться велела… У нас щас живут! – сообщил он вытаращившему глаза унтеру. – Говорят, голодно в Петербурге стало. Да оне вам обо всем в письме прописали и велели кланяться, – протянул Шалфееву мятый листок бумаги, – я лично с ее слов записывал, – скромно потупился приезжий.

Степан подозрительно оглядел молодого высокого парня и нахмурился.

– И долго диктовала? – поинтересовался у Иннокентия.

– Да всю ночь! – ответил за него Рубанов. – Ступай прочти и придешь потом. Ну, рассказывай дальше, – обернулся к Кешке.

– И вам весточку привез! – полез тот в карман. От маменьки вашей!

– Как? Она в Рубановке? – опешил Максим и выхватил письмо. – Да когда? Давно? – В волнении забегал по комнате. – Чего молчишь? – прикрикнул на друга.

– Болеют они! А прибыли незадолго до моего отъезда.

– Чем болеет? Да что ты жилы тянешь? Язык, что ли, шершавый?!

– Простыли в пути. Хранцуз из монастыря их выгнал… А как в Рубановку приехать, они рассказывали, что в Москве за ранеными ухаживали…

– За ранеными? – присел на лавку Максим. – Рядом со мной была, и не встретились… – расстроился он.

– Саввишна ее лечит, говорит, как Бог даст! Ну конешно, Ольга Николавна похудели, но держатся. Все за вас молятся, целуют и здоровья жалают.

– Ну, отдыхай! А я пойду пройдусь и письмо прочитаю! – оставил он Кешку.

Сидя на берегу речушки, Рубанов прочел письмо и, вытирая глаза, поднес к губам круглый образок Спасителя, подаренный когда-то матерью. «Господи! Ну почему я был такой дурак?!»