Семья Берг

Теперь, маршируя вместе с другими, Саша поражался — их почти совсем не учили тому, что нужно бойцу на войне. Увезли устаревшие 76-миллиметровые пушки и заменили на 85-миллиметровые, но снарядов к ним не доставили, складские бараки были завалены старыми снарядами. Он был командиром орудия, но по-настоящему ни разу не участвовал в практических стрельбах из новых пушек, даже не знал, как установить прицел, трубку, какую команду он должен отдать подчиненным, чтобы выстрел пушки поразил цель. Если война начнется завтра, стрелять будет некому и нечем.

Как Саша ни удивлялся и ни возмущался, но еще больше удивился, когда комиссар дивизиона капитан Богданов предложил ему:

— Липовский, подойди сюда. Ты не комсомолец?

— Никак нет, товарищ капитан.

— Так. Пиши заявление, завтра будем тебя принимать в комсомол. Я сам дам тебе рекомендацию.

Ни спрашивать, ни возражать не приходилось, Саша знал, что многих бойцов автоматически принимали в комсомол сразу при прохождении медицинской комиссии по призыву.

В красном уголке «зала боевой славы» полка его и еще нескольких ребят принимал в комсомол комиссар Богданов и два других командира — члены партии. Процедура была обставлена просто, с некоторым оттенком торжественности: каждому вступавшему предлагали рассказать о себе и задавали два вопроса: родственники за границей есть? Репрессированные родственники есть? На второй вопрос Саша ответил с заминкой, вспомнив своего двоюродного дядю Павла Берга, но, решив, что это дальний родственник и не стоит его упоминать, ответил, как все, — нет. Их поздравили, комиссар Богданов пожал каждому руку и тут же выдал каждому серую книжечку — членский билет ВЛКСМ (Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодежи).

А через несколько дней, 17 июня 1941 года, всем бойцам выдали другие удостоверения — так называемые «смертные паспорта»: они полагались на случай ранения или гибели в бою. Это были клочки бумаги с напечатанными на машинке именами бойцов и паспортными данными — годом и местом рождения, национальностью. Бумага была завернута в прозрачный целлулоидный тюбик, приказано зашить его в кармашек для часов в брюках. К удивлению Саши, его тезка Фисатов совсем не умел держать иглу в руке. Пальцы, которые так ловко перебирали планки гармошки, шить никак не могли. Саша смотрел, как он исколол себе пальцы:

— Дай-ка я тебе зашью. Смотри — надо кармашек прошить по краям, но не слишком прочно, чтобы при необходимости санитары и врачи смогли легко достать паспорт.

Фисатов смотрел и посмеивался:

— При какой необходимости — при ранении или при смерти? Это, что ли, как в комсомольской песне поется: «если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой»? Значит, надо, чтобы в случае сам понимаешь чего — паспортишка-то новый этот был при моих штанах.

— Что у тебя за настроение?

— Так, знаешь, сержант, — предчувствие взяло. Эхма, мне еще бы хоть разок выйти в круг в деревне, с девками, да попеть, да поплясать бы.

— Попляшешь еще, Сашка, не поддавайся предчувствиям.

56. Воркута и Катынский лес

Ничего общего между суровым заполярным шахтерским городом Воркутой и Смоленском, находящимся в мягком климате средней полосы, не было и нет — ничего общего, кроме горькой судьбы одной польской семьи.

Поляки отличаются от многих наций своей особой заносчивой гордостью. Им есть чем гордиться: у них богатая история, они всегда были хорошими воинами, из этого народа вышли такие талантливые люди, как Николай Коперник и Мария Склодовская-Кюри; у них тонкий вкус и поэтому они дали Мицкевича и Шопена и много хороших поэтов и музыкантов. Поляки веками впитывали в себя культуру западных стран и во многом передали ее России. И еще одно — польские женщины красивы и изящны. В старые времена в турецких гаремах особенно ценились польки.

Жена майора Адама Сольского Ядвига была яркой обладательницей этих польских качеств — гордости, красоты и изящества. И в пересылочном лагере, она старалась держаться с гордой независимостью, не позволяла себе опускаться и, как могла, красиво и чисто одевала свою дочь Гржинку. Их недолго держали в пересылочном лагере. Там скопились тысячи таких же офицерских жен с детьми и без детей. Кормить и содержать их было слишком трудно и дорого. Их ни в чем не обвиняли, не допрашивали, не мучили, только регистрировали. На всех был прислан один общий приказ: «Выслать из Польши как семьи врагов и расселить по отдаленным исправительным спецпоселениям на севере и востоке Советского Союза» [71].

Когда ее регистрировали, она отвечала на вопросы прямо и гордо:

— Да, замужем за офицером.

— Да, считаю захват Польши преступлением.

— Да, мечтаю, чтобы все оккупанты ушли.

Ей дали подписать протокол и отправили с партией таких же женщин в вагоны-теплушки. Грязные нары в два этажа с каждой стороны от двери, прикрытые тонкими соломенными матрасами. В углу вагона — бочка-параша. Они сами отгородили ее занавеской.

Куда их везли, им не сказали, но разрешили взять все вещи, выдали еду и воду на несколько дней. Состав часто останавливался, но не на станциях, а на запасных путях, пропуская пассажирские и военные поезда. Тогда им открывали дверь, давали подышать свежим воздухом, но наружу не выпускали. В вагон заходили агенты охраны, выделяли двух женщин выносить и опорожнять парашу, чтобы не воняла в пути. Охранники улыбались им, пытались шутить и заигрывать, но они плохо понимали русский.

Это произошло на вторую ночь пути. Два охранника с вечера залезли в вагон, принесли в больших чанах кипяток и стали заговаривать с Ядвигой и другими. Она им особенно приглянулась. Но гордая Ядвига разговаривать с ними не хотела, отворачивалась в сторону, показывая презрение. Состав тронулся, и охранники остались ехать в вагоне. Наступила ночь, в полной темноте вагона женщины улеглись на нарах. Ядвига постелила под Гржинку и под себя мягкие вещи, укрыла ее своим пальто, а на себя накинула шинель мужа. У другой стены вагона на нарах спали еще две женщины постарше, без детей.

Колеса мирно стучали, когда Ядвига вдруг проснулась от того, что на нее кто-то навалился. Она пыталась освободиться и закричать, но ее рот был закрыт сильными мужскими руками. Ей быстро намотали на голову пропахшую потом гимнастерку. Мужские руки уже жадно шарили по ее телу, стаскивали трусы и с силой раздвигали ноги. Платье задрали по самую шею так, что оно давило ей на горло и затрудняло дыхание, и руки с силой мяли ее груди. Она поняла, что действовали двое — второй закинул ее руки и держал их за головой, ожидая своей очереди. На случай, если бы ее соседки проснулись, он был готов отогнать их.

У Ядвиги не было сил сопротивляться. Задыхаясь и дрожа, она чувствовала, как первый закинул ее раздвинутые ноги, сильно прижал ее, схватил и натянул на себя. Он больно и резко проник в нее и задвигался, тяжело сопя. Безвольно распластавшись, в страхе и боли Ядвига старалась удерживать дыхание и рыдания и думала только об одном — чтобы, не дай бог, не проснулась Гржинка, чтобы не испугалась и не закричала. Ядвиге уже нечего было бояться за себя, она только боялась, что если дочь закричит, они могут что-нибудь сделать с ней, придушить ее. Когда на нее улегся второй, две ее соседки проснулись от тяжелого стука тел по нарам. Но распаленные охранники наставили на их головы дула ружей и жестом показали, что будут стрелять и голова отлетит в сторону.

Это продолжалось долго, Ядвига почти совсем задохнулась от запаха гимнастерки и уже не чувствовала, как они менялись на ней и что с ней делали. Поезд стал притормаживать, и тогда кончился этот кошмар, состав остановился, охранники содрали с ее головы гимнастерку и спрыгнули на землю. Кто они были, на кого жаловаться, кому жаловаться?

Раздавленную, залапанную до боли во всем теле, взлохмаченную, с обезумевшими глазами, Ядвигу трясло, громко стучали зубы и дугой выгибалась спина. Она все повторяла: