Царский угодник. Распутин

Юсупову бросились в глаза чёрные скобочки грязи, застрявшие у старца под ногтями, он отвернулся к окну.

   — Нет-нет, спасибо. Вина не хочу.

Часто разговор заходил о наследнике, об Алексее, который больше, чем кто бы то ни было, нуждался в лекарствах. Распутин, хмыкая, сообщал князю по «секрету», что те лекарства, которые прописывает придворный врач Боткин, «царицка» сыну не даёт, даёт только то, что велит ей Распутин.

   — А я худого Алёшке никогда не пожелаю. И не сделаю. Что я ему даю? Чай, например, заставляю пить.

   — Обыкновенный?

   — Какой же ещё? Самый что ни есть...

Распутин говорил что-то ещё, но Юсупов слушал «старца» уже вполуха, в висках у него раздавался далёкий глухой звон — он, кажется, окончательно понял, что собирается сделать этот развесёлый, вызывающий улыбку своей речью и повадками мужик — сместить царя с трона и на его место посадить немку эту, Альхен, Александру Фёдоровну... Взгляд Юсупова был чист, ясен, доброжелателен, на лице его ничего не отразилось.

   — Вы сказали как-то, Григорий Ефимович, что хотели бы сделать меня своим помощником, — тихо и спокойно, почти бесцветно проговорил Юсупов.

   — Ну!

   — Так вот, в министры я не согласен, не моё это дело — быть министром, а вот помощником я быть смогу.

   — Любо! — по-казацки коротко одобрил решение Феликса Распутин.

   — Я согласен вам помогать, но для этого мне надо знать, что необходимо делать, что вы надумали. Например, вы говорили, что всё будет по-новому, а как по-новому, что по-новому, с кем по-новому — я не знаю.

Распутин, отвернувшись от князя, задумчиво сцепил пальцы — он размышлял, стоит ли посвящать Феликса Юсупова в свои планы или надо ещё немного подождать, потом нервно походил по комнате, задержался около князя, трезво и тяжело глянул ему в глаза.

   — Простому мужику надоело воевать, — медленно и веско, продолжая в упор смотреть на Юсупова, произнёс он, — крови пролито много; очень даже много, а всё без толку. Разве не пора кончать эту канитель, а, Феликс? Пора. Разве немец не брат тебе, мне, Симановичу, Рубинштейну, папе? Брат. Господь ведь недаром учил нас: «Люби врага своего, как любишь брата своего...» А мы Господа не слушаемся, всё воюем, воюем, конца и края этой войне нет. Пора уже продвигать дело к миру. Э-э, да что там говорить, — Распутин выпрямился и, продолжая прокалывать Юсупова взглядом, картинно сложил руки на груди. — Впрочем, коли прикажу папе с мамой, поговорю с ними строго да надавлю хорошенько, — мир будет. Только вот жаль, у нас ещё не всё готово. — Распутин вздохнул, вновь отвернулся от Феликса.

«Интересно, кого он имеет в виду, говоря о себе во множественном числе и произнося слово «нас»? Симановича? Митьку Рубинштейна? Заевшихся питерских банкиров Мануса, Нахимова, Бейненсона? Что затеяли эти господа — понятно. Понятно также, кто поддерживает их, — Вырубова и императрица... Можно себе представить, что будет, если эта акция пройдёт. Россия под немкой жить ведь не захочет, — значит, трон завалится, и править уже будут не Романовы, а какие-нибудь бородатые бровастые аферисты, украшенные прыщами и бородавками. Не-ет, господа хорошие, шалите вы, шалите...»

Юсупов молчал. Распутин тоже молчал. Это было похоже на некое соревнование: кто кого перемолчит? Распутин заговорил первым — встал перед Феликсом в привычную позу, скрестил руки на груди и, раскачиваясь на длинных, тонких ногах, заговорил:

   — Когда покончим с войной, то на радостях и объявим Александру с Алёшкой российскими правителями, из царицы получится вторая Екатерина, она имеет все задатки стать великой. А папу отправим на отдых в Ливадию — огородничать. Он это любит — в грядках копаться. — Распутин не выдержал, мелко, дробно, как ребёнок, рассмеялся.

Этот смех вызвал снова в Юсупове гадливое чувство. Но лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым — Юсупов умел владеть собою.

   — Он там, в Ливадии, и к Богу поближе будет, — продолжал Распутин, — около цветочков, рассады, капусты с морковкой да картошки с музыкальным растением горохом он быстро придёт в себя. Да и отдохнёт малость, грехи свои позамаливает. А грехов у него накопилось много, молиться придётся долго. Одна война чего стоит, всю жизнь будешь молиться — не замолишь. — В груди Распутина снова возник злой, мелкий, торжествующий какой-то смешок. — М-да, война стоит многого. И если бы не эта стерва Фунька, которая пырнула меня ножиком, я бы не допустил кровопролития, отвёл бы войну от России. Но не пришлось. — «Старец» сожалеюще крякнул. — Разные Сазоновы и иже с ним всё-таки сгородили войну.

Если раньше Распутин просто не любил министра иностранных дел России Сазонова, то сейчас ненавидел его, не переносил даже фамилию: когда слышал — дёргался, — не мог простить, что тот не пускал его даже на порог своего министерства, дюжие охранники-полицейские разворачивали Гришку на сто восемьдесят градусов прямо в вестибюле и придавали ему ускорение, чтобы тот побыстрее одолел расстояние до двери и мог с ходу распахнуть её.

«Старец» не выдержал, проскрипел недовольным изменившимся голосом:

   — Эти вот Сазоновы да всякие друзьяки, находящиеся рядом, бед и наделали. Ох, каких бед наделали. — В голосе Распутина появились жалостливо-слёзные нотки, лицо его перекосилось. — И беды эти надо поправлять. Кто, как ты думаешь, может это сделать? Царь? Ни за что на свете, он просто не справится. Только царица. Она у нас мудрая. Это действительно будет вторая Екатерина, вот увидишь, Феликс. Чего молчишь?

   — Слушаю вас, потому и молчу.

   — А я думал, не согласен со мною. — Распутин продолжал гипнотизировать Юсупова, смотрел на него не отрываясь, покачиваясь на ногах, под ступнями у него сухо потрескивал пол. — Последнее время мама управляет всем сама, и чем дальше будет — тем лучше. Перво-наперво она этих мокрогубых говорунов из Государственной думы разгонит — к чёрту их всех! — Голос у «старца» истончился, сделался резким. — Тоже выдумали, проходимцы, против помазанника Божьего выступать! Гавкают и гавкают с трибуны, ничего не боятся. Пора их приструнить. Сгрести в один мешок, словно собак, и в воду! — Распутин ненавидел Государственную думу, слишком часто оттуда в него летели стрелы. — Всем, кто против меня выступал, кто кричал, — плохо будет!

Он вздёрнул крепкую, сложенную ковшиком руку, собрал пальцы в щепоть, хотел было перекрестить пространство, а вместе с ним и «думских говорунов», но задержался, из глаз его полился страшноватый колдовской свет, и сам он, распалившийся, с приподнявшимися на голове волосами, сделался страшен.

«Господи, где я, что со мной? — мелькнуло в голове у Юсупова тревожно. Распутин всё-таки достал его, проник внутрь, родил страх. — И почему я слушаю эту нечисть?»

Распутин распалялся всё больше и больше.

   — Я точно зверь затравленный, все меня загрызть хотят! — выкрикнул он. — И все твои эти, Феликс... из твоего роду-племени — аристократы, мать их! Я у них словно кость в горле! А простой народ меня уважает. Здорово уважает. За то, что я в мужицком кафтане да в смазных сапогах у самого царя с царицкою бываю, советником у них заделался. А почему бы мне и не сделаться, если на то милость свыше имеется? А? Дал мне Господь силу, вот я ею и пользуюсь. Я всё вижу и всё знаю! Про всех! Ты веришь мне, Феликс?

   — Верю, — отозвался Юсупов.

   — Не слышу бодрости в голосе!

   — Верю, — более бодро и громко отозвался Юсупов.

«Старец» глубоко вздохнул — затянулся так, что в груди у него что-то захрустело, потом возник глубокий булькающий звук — лёгкие у Распутина были всё-таки надсажены ночными попойками, та нагрузка, которую он давал себе, была непосильной для любого другого человека — никто её не выдержал бы, а Распутин выдерживал.

   — Или вот, — взмахнул он рукой. — Все просят меня дать свободу евреям. Отчего же, как мне кажется, не дать, а? Такие же люди, как и мы, такие же Божьи твари... Так что работы у меня, Феликс, будет полным-полно. А помощников нету, всё приходится делать самому — сам да сам... А сам-то я везде поспеть не могу, не сороконожка, у меня всего две руки, две ноги. А вот на тебя надежда есть большая, ты смышлёный, ловкий, из тебя хороший помощник получится. А, Феликс?