Царский угодник. Распутин

   — У бурятского доктора травки такие, что даст одну понюхать — сразу в сон потянет, даст листик или почку от другой пожевать — радостно сделается, всё худое из головы улетучится, благостно станет на душе и в природе, протянет корочку проглотить, боли всякие, самые разные, что мучают организм, пропадут, угостит веточкой — сразу же на женщину потянет. Это очень толковый доктор, Феликс, — поучал Юсупова «старец», — лучший из всех, что я знаю.

Одно время Юсупов исчез из поля зрения «старца», и он заволновался, засуетился: ведь Феликс — это и красавица Ирина, и камешки дорогие, редкостные, нашёл Юсупова и начал усиленно зазывать к себе домой.

   — Ты напрасно, милок, мною брезгуешь, — выговаривал он князю, — ты меня не чурайся! Я тебе ещё знаешь как пригожусь? О-о! В министры проведу, хочешь? Нет?

Феликс в ответ вежливо улыбался и опускал ресницы, прикрывая ими стальной холод, возникавший в глазах.

Юсупов много раз задавал себе вопрос и никак не находил на него ответа: чем же этот человек взял царскую семью и именно императрицу? Какой именно силой он обладает? Даром каким? Тем, что может бороться с недугом наследника? Но делает он это с грехом пополам. Или всему виной мягкость, бесхребетность царя, видения, возникающие в ночи перед царицей, от которых та приходит в мистический ужас и ищет спасения в таких вот пронырливых, похотливых, прикрывающихся иконами мужичках, как Распутин?

«Старец», понимая, о чём думает Феликс, усмирял жадный блеск в Своих глазах, делался кротким, как курица, голос у него становился ласковым, переходил в нежный голубиный бормоток — уже и не Распутин это был, а кто-то другой, на него совсем и не похожий.

Иногда «старец» заводил разговоры о том, что в Царском Селе не «папа» главный, а «мама», она главная и в Царском Селе, и во всей России. Она — всему голова, она — хлеб и мозги государства, она должна управлять Россией, она, а не «папа», — и тогда Юсупов настораживался, ждал, что Распутин будет рассуждать, приоткрывать занавес и дальше, но Распутин, словно бы что-то чувствуя, махал рукой: «Это я так, Феликс, не слушай меня!», и замыкался, забираясь в собственный кокон, затихал там и к сказанному больше не возвращался.

Через несколько дней «старец» вновь заводил разговор о том, что Россией должна управлять «мама» — сильная волевая женщина, а не бесхребетный «папа». «У мамы — характер, хватка, мозги, — говорил он, — связи в Германии и далее по всему списку, а что есть у папы?» Феликс Юсупов понимал, что речи эти Распутин ведёт неспроста. И ждал, чувствовал, что наступит момент, когда Распутин раскроется сполна и он сможет расплатиться с этим чудовищем. За себя он рассчитается, за Ирину, за Россию, за женщин, поруганных, измочаленных, оскорблённых им.

Распутин же внимательно следил за Юсуповым, и князь понимал: «старец» всё видит, засекает, от его глаз не ускользает ничто. Однажды Распутин сказал князю:

   — Ты очень смышлёный человек, князь, с тобой очень приятно говорить. Ты всё схватываешь на лету. Соглашайся — и я тебя сделаю министром. А?

У Юсупова вне внутри опалило жаром — только этого ему не хватало! Едва люди узнают, что он — ставленник «старца», так и занесут в какой-нибудь «расстрельный кондуит». Чтобы потом при удобном случае поставить к стенке. Он задержал в себе дыхание и отрицательно качнул головой:

   — Нет!

   — Чего так? Ай боишься не справиться?

   — Да вы мне это уже предлагали. Я ответил: не хочу!

   — Почему?

   — Мне и без высоких постов неплохо живётся. Зачем мне этот хомут? — Юсупов не выдержал, тихо рассмеялся: слово «хомут» было не из его лексикона.

   — Чего смеёшься? — насторожился Распутин. — Думаешь, я не смогу сделать тебя министром? Напрасно. Я всё смогу! Что пожелаю, то и сделаю. — Распутин резко рубанул рукой воздух, будто императорскую печать поставил, лицо его сделалось злым.

   — Да какой из меня министр, вы подумайте, Григорий Ефимович. — Юсупов вновь засмеялся. — Гораздо лучше, если я буду помогать вам. Скрытно, если хотите, исподтишка. Вот на это я готов, а быть министром — нет.

Стать своим человеком у Распутина, но так, чтобы об этом не было ничего известно ни Муне Головиной, ни Вырубовой, ни Симановичу, — вот цель, которую преследовал Юсупов. Сделаться этаким секретным другом... Он широко, открыто улыбнулся «старцу».

   — Хорошая у тебя улыбка, — заметил Распутин, колкость исчезла из его взгляда. — А что! Пожалуй, ты и прав. Вообще-то у меня не принято отказываться. Да и люди ко мне приходят за тем, чтобы соглашаться, а не отказываться. Меня всё время просят что-либо устроить — одно, второе, третье... Совсем запурхался. — Он покрутил около виска пальцем. — Иной раз земля из-под ног уползает, падаю.

   — И как же вам удаётся всё устраивать?

   — Как, как, — проворчал Распутин. — Очень просто. Записочками. Одному министру записочка, другому, третьему, каждому по записочке — так дело и движется. Не отказывает, замечу, Феликс, никто.

   — И все министры вас слушают?

Распутин удивлённо глянул на князя.

   — Все. А как меня можно не слушать? Ведь многих из них я к портфелю приспособил. А если кто-нибудь пойдёт против, то я ему не завидую. — Распутин сжал сухой крепкий кулак, показал его Юсупову: — Вот у меня где все эти министеры. — Слово «министеры» он произнёс с особым смаком. — Сам премьер и тот не смеет мне поперёк дороги становиться. Недавно подослал мне одного деятеля с пятьюдесятью тысячами в кармане, хотел одного своего министра сместить. Сам, значит, пачкаться не хочет, хочет, чтобы я...

   — И как же вы? — спросил Юсупов.

   — Не взялся. Не нужно смещать того министра, он сидит на своём месте. Так что, — Распутин повертел кулак перед собой, — вот они у меня где! — Он засмеялся, прикрыл рукой рот — стеснялся показывать Юсупову порченые зубы. — Ты сам посуди, Феликс. Царица у меня друг? Друг. Поэтому как мне не повиноваться, а? Иначе... — Он вновь с интересом оглядел свой жилистый, с крупными выступающими костяшками кулак. — Иначе так могу зажать, что кишки вылезут. Да с вашим братом, с аристократом, Феликс, только так и надо. Другого языка вы не признаете.

Распутин неожиданно жёстко и по-щучьи хищно улыбнулся, отвёл затвердевший взгляд в сторону. Юсупов тоже посмотрел туда, стараясь понять, что там видит Распутин. Ничего. Стена, покрытая обоями. Простенький рисунок, гладкая фактура.

   — А бабы ваши, аристократки, они хуже мужиков, — продолжал свою речь Распутин. — С баб и надо начинать вселенскую порку аристократов. Я вот иногда вожу всяких разных... барынь, графинь-графунь, прочую шелупонь с длинными волосами в баню и усмиряю их там, и усмиряю... Раздеваю догола, так, чтобы сиськи на живот свисали, и приказываю: «Мой меня, простого мужика!»

   — И что же?

   — Моют, — довольно ответил Распутин. — А куда они денутся? — Распутин вяло махнул рукой, усмехнулся в бороду. — Но если кто отказывается, так я тут же начинаю изгонять беса.

И кричит иная баба, вертится, визжит, а не убегает... Значит, нравился, — произнёс «старец» довольно, — Вся аристократическая гордыня мигом соскакивает. Вот так мы, милок, и приобщаемся к высшему свету.

Юсупов почувствовал, что внутри у него начинает медленно каменеть сердце, возникает там что-то гадливое, скользкое, холодное, упрямо ползёт вверх, клейким пузырём закупоривает горло; Распутин, заметив, что у Юсупова изменилось, побледнело лицо, продолжил:

   — Я тебе сейчас вина налью. Вино — это самое первое лекарство. И главное — оно от всех болезней, от всего помогает, хотя ни в каких аптеках не приготовляется. Настоящее Божье средство, и душе и телу придаёт крепость. — Он замолчал, лицо у него потеплело — видать, вспомнил что-то приятное. — А ты напрасно, милок, избегаешь Бадмаева. У него лекарства какие хочешь есть, на все случаи жизни, и, признаюсь, даже лучше вина. Вот это настоящий доктор — Бадмаев, не то что разные там Боткины с Деревянками. Эти-от пишут лишь всякую непонятную дрянь на бумажках разными непонятными буквами, думают, что больной от их писанины поправится, а ему становится всё хуже и хуже. У Бадмаева же все средства природные, в лесах да в горах добыты, Господом Богом в землю посажены — значит, благодать Божья в них сокрыта. Вот. А теперь сделай милость, выпей хорошего вина. — Распутин взял бутылку марсалы, стоящую на столе.