Разомкнутый круг

– Жена с сыном в деревне. А деревня, слава Богу, весьма далеко от Москвы.

– Да какая разница, далеко или близко… Француз до Москвы не дойдет. Моя матушка в монастыре под Москвой. Что же монахиням теперь бегством спасаться?

– Первопрестольную, конечно, не отдадим, но до ее стен отступить можем.

– Как это, до ее стен? Теперь же Кутузов главнокомандующий.

Армия оставила Царево Займище и стала отходить на восток. Квартирмейстеры во главе с генералом Беннигсеном выбрали позицию для генерального сражения, а Кутузов ее утвердил.

Позиция находилась в 12 верстах от Можайска у деревни Бородино, принадлежавшей в то время господам Давыдовым.

Утром 22 августа русские полки расположились на берегу речушки Колочи и активно принялись обживать опустевшие деревни.

Главнокомандующий со своим штабом проехал Бородино, сделал остановку в деревеньке Горки и проследовал далее, обосновавшись в селе Татариново. Михаил Илларионович поместился в пустовавшем господском доме, тут же велев укреплять позицию, начал расставлять войска.

Конногвардейцы и кавалергарды обосновались в деревушке Михайловское. Хохлы сразу побежали исследовать огороды.

На правом крыле русских позиций главнокомандующий поставил 1-ю армию Барклая де Толли.

Левое крыло занимала 2-я армия Багратиона, и там срочно стали возводить земляные укрепления в форме угла, получившие название – Багратионовы флеши.

Еще левее находился корпус генерала Тучкова.

На другой день граф Марков привел из Москвы ополчение. Вместо знамен над их рядами реяли хоругви.

Увидев бородачей в серых кафтанах, вооруженных пиками, Шалфеев, покуражившись для начала: – Зимы не слыхать, а вы приперлись лед колоть! – побежал выяснять, чем можно разжиться.

Но обидевшиеся на зубоскала мужики послали его на «хутор, бабочек ловить». Ростом они были пониже кирасира, но до того коренастые и крепкие, что Шалфеев решил оставить грубость без последствий. К его зависти, миролюбивые хохлы сумели выменять у рыжего мужика приличный шматок сала на спертые где-то порты.

Вместе с московским ополчением прибыл Нарышкин. С превеликим трудом отыскал он маленький домишко с подслеповатым окошком, в котором ютились друзья.

На его вопрос: «Как дела?» удивленные и обрадованные Оболенский с Рубановым бодро ответили: «Знай службу – плюй в ружье и не мочи дула». – Затем со смехом обнялись.

– Ну, тебя моя кузина и раскормила! – отстранив от себя гостя, произнес Оболенский. – Но ничего, похудеешь! – пообещал он.

– Плохо ли ему естся у московского градоначальника?! – не преминул съязвить Максим.

– Да. Это вам не по полям от французов бегать! – тут же отдарился Нарышкин и, улыбнувшись, протянул князю Григорию пухлый кошель. – Папà прислал.

– Куда мне их здесь тратить? – взвесив на руке подарок, небрежно бросил его на стол князь.

– А я, господа, назначен адъютантом к Кутузову, упросил Ростопчина…

– Ну, как там Москва? Как кузина? – взгромоздился на перевернутую бочку из-под огурцов Оболенский. – Располагайтесь, господа! – радушно указал на два бочонка из-под капусты.

– Мебель у вас что надо! – похвалил Серж, осторожно усаживаясь на подстеленный платок, – лосины и колет его сверкали белизной.

Максим, не жалея грязных серых рейтузов, плюхнулся на бочку, с удовольствием разглядывая графа.

– Москва пока на месте. А кузина жива-здорова и велела вас целовать… но перебьетесь, – переменил тему граф. – Вот бы я ей похвалился, ежели бы художник Кипренский нарисовал меня на этом кресле. – Осторожно постучал ботфортом по бочке.

– Смотри, рассыпется! – предостерег Максим. – Ну, давай скорее выкладывай свежие московские сплетни, – с обожанием поглядел на друга.

– Какие у нас сплетни?.. Дворянство из Москвы разъезжается… Карет не хватает… За пятьдесят верст – триста рублей платят.

Апраксины уехали в свое поместье в Орловскую губернию, Толстые – в Симбирск.

Простой народ пока верит Ростопчину, а тот в своих афишах уверяет, что Первопрестольной опасность не угрожает.

Все зависит от нас, господа… Но жена и родители тоже уехали в имение. Чиновники целыми семействами бегут.

Кстати, это о них Ростопчин написал Кутузову, что Москву покидают женщины и ученая тварь!.. В результате город становится просторнее и чище. Оболенский от смеха расшатал бочку и, видимо, прищемил кожу. Вскочив, он потер зад.

– Кстати, о бочках, господа! – развеселился Нарышкин. – В Москве недавно поймали шпиона – немца Шмидта, который обещал посредством наполненных горючими веществами шаров сжечь всю армию Наполеона.

– Ну дает! – поразился Рубанов.

– Да, да, господа! На это предприятие он собирал с доверчивых москвичей деньги…

Так вот… Когда его привели к Ростопчину, тот повелел наполнить бочку смолой и посадить на нее дрожащего афериста, угрожая самолично поднести факел.

«Ах ты, каин баварский! Рвань собачья! – ревел он. – По-твоему, армия России не нужна?.. Ты один с Бонапартой сладишь?»

– Ну молодец, твой градоначальник! – заходился смехом Оболенский. – А что немец?

– Что?! Перехитрил Ростопчина. По всей видимости, Шмидт недавно выдул пару ведер пива и от страха так активно мочился, что московский градоначальник не смог к нему подступиться… Плюнув, бросил факел и ушел, приказав как следует выдрать брудера, а заработанные им денежки перечислил в фонд города.

– Видите, как полезно пить! – отсмеявшись, сделал вывод Оболенский. – Ты ничего не привез?

– Ну как же, господа?! Целый возок еды и выпивки… Берите людей и пригоним его сюда.

– Зелень! – крикнул хохлов князь, удивив Нарышкина.

– Шалфеев! – позвал денщика Максим.

Палаточную ткань расстелили у края гречишного поля под сенью трех берез в стороне от деревни. Конногвардейские офицеры обедали, добрым словом поминая Нарышкина. Тот же, попрощавшись до вечера, направился в Татариново, в главную квартиру.

– За Россию, господа! – поднимали тост офицеры, и Рубанов отчетливо, до боли в сердце, вдруг понял, что вот она, рядом, вокруг него и раскинулась Россия.

Что эта гречиха и вытоптанные через дорогу овсы, и зеленые пригорки, и недалекий лес, и речка Колоча – все это и есть Россия!

И что он сам, и веселые товарищи, сидевшие подле него в белых рубахах, и жаворонок в высоком небе – все это Россия, за которую сегодня, завтра или в любую минуту он готов умереть.

А уже звучала гитара, и душистый дым трубок поднимался вверх, к облакам.

И смех… и молодость… и песня… и звон подпруги… и воткнутый в землю палаш с кирасирской каской на нем… и червленая сталь пистолетов рядом с бутылкой вина… и жизнь!.. и жизнь!.. и жизнь!.. которая для многих из них скоро закончится.

Господи! Как он любит их… своих друзей, как он любит это небо с далеким жаворонком… как он любит эти березы… и белую Рождественскую церковь, мимо которой вчера проезжал.

Как он любит Россию!..

«Господи!.. Сохрани все это!» – безмолвно взмолился он.

«Господи! Спаси Россию!..

Ведь она у Тебя одна!!!»

32

Петербург жил надеждами, ожиданиями, известиями и слухами.

Присутственные места были почти все закрыты, гражданская жизнь затихла, зато двери церквей день и ночь стояли распахнутыми, призывая христиан верить и молиться.

Мари Ромашова сидела одна в своей комнате и со слезами на глазах читала ответное письмо митрополита Платона императору Александру. Копии с него были весьма популярны в столице и ходили по рукам. «Ах как прекрасно сказал Первосвященник наш, – вытерла она слезы: "Покусится враг простереть оружие свое за Днепр, и этот Фараон погрязнет здесь с полчищем своим яко в Черном море. Он пришел к берегам Двины и Днепра провести третью новую реку – реку крови человеческой!"» – Упав на колени она стала горячо молиться за воинство и особенно за лучших его представителей – Волынского и Рубанова.