Битва железных канцлеров

й с потерянным видом появился среди всеобщего оживления, и Горчаков, почуяв неладное с поэтом, оставил Нэпира.

- Что с вами, друг мой? - спросил он Тютчева.

***

Два месяца назад Леля родила ему последнего ребенка, и Тютчев дал ему, как и другим детям от Лели, свою фамилию (фамилию, но без герба). А теперь она умирала.., умирала на старой даче Ораниенбаума, в конце тишайшей улочки.

Весь день она лежала в забытьи,

И всю ее уж тени покрывали,

Лил теплый летний дождь - его струи

По листьям весело звучали.

И вот, как бы беседуя с собой,

Сознательно она проговорила:

- О, как все это я любила.

Ее не стало, а дождь продолжал шуметь в листве старых деревьев, и тут он понял, что все кончено. Нет в мире никаких трагедий. Есть только одна трагедия - это смерть! Возле любимой женщины, медленно остывающей на плоском столе, он в горячке написал письмо жене, а что написал - не помнил...

Вздрагивая, он вложил в руку Лели свечу. Раскаленный воск сбегал на ее пальцы, но ей уже не было больно.

Горчаков через несколько дней навестил поэта на Коломенской улице. В убогой квартире вице-канцлер погладил головы детишкам - тютчевским (по фамилии, но без герба). Поэт лежал на кушетке, его знобило. Он сказал:

- А что произошло? Неужели она умерла? Да, да, я знаю, это я виноват... О, как она, бедная, страдала от своего двойственного положения! Мы, мужчины, этого не понимаем. Но ради любви ко мне она сознательно пошла на позор. А в результате - чахотка... А я жив. Зачем?

Кто-то появился за спиной Горчакова, потому что взгляд Тютчева вдруг обрел особую остроту. Горчаков обернулся: в дверях стояла жена поэта. Вице-канцлер встал и отвесил женщине нижайший поклон. Она сказала:

- Я сегодня же увезу тебя, Федор, из России... Тютчев снова оказался в кругу семьи, а дочери, как и жена, с благородным тактом делали все, чтобы он забыл о могиле, которую поливали серые петербургские дожди. Поэта, будто ребенка, нуждавшегося в развлечениях, сажали с поезда на поезд, с парохода на пароход, его перемещали из одного отеля в другой. Тютчев был тих и покорен, безответно погруженный в самого себя. Он прижался - всей душою! - к тому праху, что остался на родине. Глазами слепца Тютчев озирал ярчайшие краски божественной Ниццы; из груди его, трагически умолкнувшей, вдруг вырвалось, словно стон, откровенное признание:

О, этот Юг! О, эта Ницца!

О, как их блеск меня тревожит!

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет - и не может.

Нет ни полета, ни размаха

Висят поломанные крылья,

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья...

Горчаков встретил его в сытой чопорной Женеве.

- Пережить - не значит жить, - сказал поэт. - Для меня все уже кончилось.., навсегда. А для вас?

- И для меня кончается, - ответил Горчаков. Вокруг них сгущалась старческая пустота.

- Прошу вас - только не молчите. Понимаю, что многое закончилось, но о политике-то вы говорить можете...

- О ней могу.

-