Совесть. Гоголь

   — Уйти в монастырь — значит ли это следовать за Христом?

   — Что же, по-твоему, значит следовать за Христом?

   — Следовать за Христом — значит во всём Ему подражать, Его самого взять себе в образец и поступать так, как Он поступал, бывши среди нас на земле.

   — Как же поступал Христос, когда был среди нас на земле?

   — Разве оставил Он всех и удалился в пустыню? Нет, Он проходил города и селения, искал всюду людей, всюду приносил утешительное слово Своё, всюду целил болящие души и помогал им спасаться, указывая всем путь и дорогу к спасенью. Следует поступать так и нам, не сидеть в удалении от людей, но повсюду отыскивать страждущих и им помогать, полюбить всех людей так, как Он сам полюбил, жизнь Свою положивши за них. Этим одним только мы можем Ему угодить и получить блаженство на небесах. Апостол Пётр уверял Его чаще, чем другие ученики, что любит Его. Божественный Учитель на это молчал и потом, когда Пётр уже совсем убелил себя, что любит Его, в свою очередь, такой сделал вопрос: «Симоне Ионин, любишь ли Меня?» — «Люблю, Господи», — ответил на это Пётр. «Паси овцы Мои!» — сказал Спаситель. Пётр ничего не сказал на это, потому что не мог тогда ещё изъяснить себе, что это значит — «паси овцы Мои». И трижды задавал Божественный Учитель этот вопрос, и Пётр опять промолчал, но после уже, по смерти Господней и его воскрешении, всем ученикам объяснилось полное значение слов Его, после уже почувствовали они, что угодить Господу можно, только заботясь не о себе, а об овцах Его. Все они разошлись тогда во все стороны, всюду разносили по примеру самого Господа братски утешительные слова, всюду отыскивали людей и всюду им помогали спастись. И по примеру их всех новообращённый христианин спешил поделиться всем, что ни получил от учителей, его просветивших, с бедными, в греховной тьме ещё находившимися братьями, и помогал им спасаться, и все учили друг друга, как идти по пути, оставленному самим Христом. Все люди стали одна семья, и загорелась небесная любовь на земле. Так должны и мы поступать, как поступали они: любовью во Христе полюбивши людей, повсюду им помогать.

   — Кто же отводит греховную руку твою? Поделись с ближним копейкой своей, подай нищему грош, и скажется в том любовь твоя к ближнему.

   — Истинно братская помощь не в денежном подаянии, это помощь ещё небольшая. Избавить от холода, нужды, болезни и смерти, конечно, есть доброе дело, но избавить от болезни и смерти душу его есть в несколько раз большее доброе дело. Обратить преступника и грешника к Господу — вот настоящая милостыня, за которую несомненно можно надеяться получить небесное блаженство.

   — Пусть читают устав наш — святое Евангелие и этим спасут свои мерзкие души!

Он почувствовал: у него отбирают последнее. В пылу ошеломленья не совсем разбиралось, понять всего он не мог, торопился, всё закружилось, каким-то страшным провалом застеклило глаза, одно только мерещилось глухо: не на него одного, на всех и на всё поднималась рука, как поднималась у кого-то ещё, о ком не так давно напоминали ему, как будто в стихах, но чьё имя не припомнилось вдруг. Он лишь, точно ослепительной вспышкой, увидел развалины великого Рима, куски стен и обрубки колонн, не в силах дивиться странной прихоти своих самовольных фантазий. Он было привстал, да вновь опустился на край, точно хотел сменить место, устав от прежнего положения тела, пошарил в кармане, в другом, извлёк на свет Божий платок, посмотрел на него очень пристально и ещё долго держал без смысла, без цели в руке, ощущая, как Матвеевы медвежьи глаза исподлобья давили его и колебали недвижимость обмершего разума. Он ловил, отворачивался. Глаза мерещились всюду. Ему с жуткой злостью, с истошным воплем, с пеной у рта жаждалось бросить вопрос, за что Матвей, изъясняясь в любви, так жестоко ненавидит его. Он всё молчал, наконец зажал рот платком, однако сила сопротивления этой таинственной ненависти всё возрастала, вопль вырывался наружу, и он то отрывал платок от горячего рта, то вновь втискивал его между сурово сложенными губами. Он едва понимал, что грешит, теряя себя, поддаваясь наплыву взбесившихся от оскорбления чувств, и тут же поспешно искал, за что ухватиться ему, лишь бы неистовство слепой страсти не погубило его. Он глядел на измятый платок, теряясь в догадках, для какой надобности извлёк эту вещь из кармана. В положении платка перед ним тоже чудилось что-то бессмысленно-важное, так что на миг он совершенно позабыл о Матвее.

Он несколько раз повторил:

   — Как же всё сжечь? Всё до единого?

Сложив руки крестом, принагнувшись к нему, Матвей изъяснил:

   — Церковь должна питать все умы! Первые христиане недаром же запрещали читать прихожанам священные книги! Неведение понадёжнее костров инквизиции истребляло в гораздых на соблазны умах непотребные мысли!

Вновь перед глазами явилась развалина, изгаженная бесцеремонными римлянами, избиравшими укромное место для своих мерзких нужд. Обломок белейшего мрамора, весь в трещинах, в ссадинах разрушенья, в грязи, торчал бессмысленно из чёрной земли. И он понял вдруг всё, пробуждённый исступлением пастыря, истинный смысл Матвеевых слов наконец дошёл до него, так что своя беда-неудача попятилась и отступила на время. Видение становилось яснее, и страшное, грозное чудилось в этом видении. Измятый платок сам собой воротился на прежнее место, в карман. Стиснулись влажные пальцы, вжавшись в ладонь. Глаза, остановясь в одной точке, глядели угрюмо, раздувались и опадали крылья птичьего носа. Негодование душило его. Ещё минуту назад оно взорвалось бы, могло взорваться и кипящей лавой хлынуть наружу. Тут время его пробудилось, и негодованье кипело и бесилось внутри. Силясь справиться с ним, как с тягчайшим грехом, он нарочно отдался на волю виденью и с Капитолия в один миг спустился на Форум. Невдалеке от обломка стены когда-то вздымался храм Юпитера Громовержца, от которого нынче сбереглось три колонны, тёсанные из караррского мрамора древним мастером большого искусства, украшенные барельефом по фризу, так повреждённым, что почти ничего уже было нельзя разобрать. Поблизости восемь колонн сохранилось от храма Фортуны. Ещё далее возвышалась колонна коринфского ордена, воздвигнутая в честь императора Фоки. Далее три колонны пенталийского мрамора, остаток храма Юпитера Статора. От храма Антонина и Фаустины сохранилась часть портика — десяток широких колонн. Всюду он видел то железную палицу варвара, то трудолюбивую кирку монарха. Чуждые чувства, чуждые мысли, заключённые в сияющий мрамор, одинаково возмущали дикое невежество варвара и просвещённую убеждённость аскетически настроенного монаха, и оба с равнодушием или с яростью дробили сатанинский мрамор в куски.

Он тяжело посмотрел на Матвея и угрожающе произнёс:

   — Отец мой, опомнитесь, подумайте, чего вы хотите. Спору нет, что в Евангелии заключена вся мудрость того, как душе нашей жить здоровой, нравственной жизнью, но покуда ещё многие черпают мудрость свою из разного рода романов и повестей. Как же нам с этим обстоятельством быть? На свои-то маранья я бы мог посягнуть, да и посягал уж не раз: не дались — так в огонь! Но разве возможно предать огню все творенья искусства, как надлежит совершить это по вашему чересчур красноречивому слову?

Усмехнувшись, Матвей возразил:

   — В моих словах ничего подобного не заключалось. Я лишь хотел напомнить тебе, что счастье человека в неведенье.

Он возмутился, отшатываясь назад:

   — Счастье невозможно, если не познаешь себя, а искусству виднее душа человека. По причине неведенья совершается большая половина несправедливости, больше половины и самое чёрное зло на земле.

Матвей хмурился, но не сдавался:

   — Душа видна только Господу!

Он же нетерпеливо спросил:

   — И уже ничего более не надобно для познанья её?

Глаз Матвея стало не видно, лицо потемнело, сумрачный голос прошелестел в непроницаемой тишине:

   — Ну что ж, в самом деле, тогда и можно и нужно, и благослови нас Господь. Пусть в мире остаётся единственно то, что угодно Ему!