Совесть. Гоголь

   — Не заносись перед Господом! Ему решать, не тебе. Он своим разумением измерит твою справедливость и праведность. Он один.

Ему сделалось неприютно и больно. Вся жизнь завертелась вихрем и превратилась в сомнение. Он, как ни силился, не находил в себе примет совершенства, и если не угадать, наскребётся ли довольно праведности в душе на то, чтобы подлинным светом её одушевить всю поэму, как пустить ему в свет второй том? Он прикладывал к себе эту высшую меру и не обнаруживал почти ничего. Всего ярче слышалось и звучало желание быть совершенным, всё лишь виделись бледные ростки и намёки на лучшее, однако не лучшее, не праведность, не чистота. Эта скудость души до того подавляла его, что в нём всё обмирало, леденея от страшных предчувствий. Неопределённо и дико глядели глаза, нижняя челюсть отвисла, рот чернелся безобразной дырой, так что он в этот миг походил на покойника, испустившего дух, лежащего на смертной одре, ещё тёплого, но уже неживого.

Взглянув на него, Матвей с внезапным участием произнёс:

   — Опомнись, есть ещё время, не то худо будет тебе.

Он опомнился. Другой голос сказал, что он требовал от себя, чего не требовал никто из пишущей братии чуть не во все времена, не исключая и Пушкина, не говоря уж о тех, кого знал, с кем сводил случай. Он отринул все прозаичные помыслы, всей его жизнью стало писательство, а писательство обратилось в служение. И затрепетала в нём его неумолчная страсть, и сузились небольшие глаза, и с твёрдостью прозвучал внезапно охрипнувший голос:

   — Я не подумал бы о писательстве, если бы не было повсеместной охоты к чтению романов и повестей. Многие же романы и повести в самом деле безнравственны, пусты, ибо эти романы и повести сочиняют бесчестные люди, и читают эти романы и повести лишь потому, что слажены они увлекательно и не без таланта. А я, имея тоже талант, умея, по утверждению тех, которые читали мои первоначальные повести, изображать живо людей и природу, разве я не обязан изображать с равной увлекательностью людей добрых, верующих, живущих согласно нравственному закону? Вот вам причина писательства моего, а не деньги, не слава, не суета. Но теперь я отлагаю всё это до времени и говорю вам, что долго не издам ничего в свет и всеми силами буду стараться узнать волю Божию, как в этом деле мне поступить. Если бы знал я, что на каком-нибудь поприще могу действовать лучше во спасенье души моей и во исполненье того, что мне должно исполнить, я бы на то поприще перешёл. Если бы я узнал, что могу от мира уйти, я бы пошёл в монастырь. Но и в монастыре окружает нас тот же мир, те же искушенья вкруг нас, так же воевать и бороться необходимо с нашим врагом. Словом, нет места и поприща в мире, на котором могли бы мы от мира уйти, а потому я положил себе покуда вот что: удвоить ежедневные молитвы мои, отдать больше времени на чтение книг духовного содержания, а там что Бог даст. Нельзя, чтобы сердце моё, после такого чтения и после такого распределения времени, не настроилось лучше и не указало яснее мой путь. Несокрушимо должен я показать слепым и заблудшим, куда заводит нас зло и добро. В назидание им писал я людей пошлых и чистых людей, живущих в добре.

Матвей раскатился злорадным хохотом:

   — Аки твой губернатор, аки твой еретический пастырь, аки дурацкий твой откупщик?

Он подтвердил с пылкой страстью:

   — Да, весь второй том написан мной ради них!

Матвей изумился:

   — Этих ты и почитаешь святыми?

Голос сорвался и сел, и он выкрикнул, свистя и сипя:

   — Не святые они! Они лишь немного получше других!

Матвей заверил его:

   — Таким не поверит никто.

Он согласился:

   — Может быть, будет трудно поверить, пока перед глазами не явится ещё один том. Так редко губернатор делает доброе дело, ещё реже откупщик даёт в долг без волчьих процентов.

Том третий всё осветит новым светом. В томе третьем действительно выведутся на свет и святые!

Матвей расширил глаза:

   — Да ты повредился в уме!

Его вдруг озарило, что без третьего тома в самом деле могли расплодиться всевозможные толки. Вот и спасибо Матвею, что это важное обстоятельство приоткрыл глазам его невзначай... Что-то сделать, предотвратить... Только ничего уже сделать нельзя. Третий том отодвинулся далеко. Здоровье его уходило, на окончанье поэмы могло и недостать, слишком оно далеко.

Перед ним вскипала страшная драма, и одно состраданье, одно утешенье помогли бы ему пережить эту драму. Только о сострадании, только об утешении глаза его умоляли Матвея, расширяясь и словно застонав.

Матвей разразился угрозами:

   — Святые под силу только святым! Тебя же недостало даже на тех, что всего лишь ненамного получше других! А вот тех-то, других, ты в самом деле намалевал превосходно. Подобных тварей и без пера твоего всякий день лицезреют воочию, твоё перо лишь поприбавило им бесовского обаяния. Не за теми, нет, а за этими потянутся душой легковерные, слабые, поддавшись соблазну, как в пьяном хмелю. И уж попользуются они, будь уверен! Попользуются на славу, на всяком месте, где выпадет им хотя бы малая власть! Пошарят по сундукам и карманам, как шарят и пользуются твои чародеи!

Матвей всё глубже, больнее расковыривал его же сомненья. Такого успеха он страшился пуще чумы. Десять лет он цедил и процеживал всякое слово, чтобы и тени соблазна не затесалось в его живых лиходеев. Десять лет он сомневался и верил, то и дело впадая в отчаянье, и в словах Матвея заслышалась горькая правда. Он твердил, потрясённый до слёз:

   — Бог весть, может быть, я в этом не прав, а потому вопрошу себя ещё и ещё, стану молиться, стану строже наблюдать за собой. Однако, увы, молиться мне нелегко. Как молиться, если Бог не захочет молитвы принять? Так много дурного вижу в себе, такую бездну себялюбия и неуменья пожертвовать земным для небесного. Прежде мне показалось, что я значительно сделался лучше, в минуты умилений и слёз, которые я ощущал во время чтения святых книг. Мне показалось, что я удостаивался уже милостей Божиих, что эти сладкие ощущения уже есть доказательство, что к небу я стал ближе. Теперь только дивлюсь своей глупости, дивлюсь своей гордости, тому в особенности дивлюсь, как Бог не поразил меня и не стёр с лица земли. О, друг мой и Богом данный мне исповедник, горю от стыда и не знаю, куда деться от несметного множества не подозреваемых во мне прежде пороков и слабостей. Целые часы говорить могу во свидетельство моего малодушия, суеверия и боязни. Даже представляется мне, что и веры нет вовсе во мне. Потому только признаю Богочеловеком Христа, что так велит мне мой ум, а не вера. Я Его необъятной мудрости изумился и с некоторым страхом почувствовал, что в себе вместить её невозможно человеку земному, изумился глубокому познанию Им души человеческой, чувствуя, что так знать душу человека может только сам Творец её. Вот всё, но веры у меня нет. Хочу верить. Скажите же: зачем мне, вместо того чтобы молиться о прощении всех моих прежних грехов, хочется молиться о спасении русской земли, о водворении мира в ней наместо смятенья между людьми, о водворении наместо ненависти братской любви? Зачем я помышляю об этом? Зачем помышляю наместо того, чтобы оплакивать собственные мои прегрешенья? Зачем мне хочется молиться ещё и о том, чтобы Бог дал мне силы загладить новым, лучшим делом и подвигом мои прежние худые, даже и в деле писательства, подвиги и дела? Вопрошаю себя, не имею ли на сердце против кого-нибудь, и кажется мне, что ни против кого ничего не имею. Вообще у меня сердце незлобное, и я думаю даже, что я в силах был бы простить всякому за какое бы то ни было оскорбление. Трудней примириться с самим собой. Тем более, когда видишь, что всему виной сам: не любят меня через меня же, сердятся и негодуют на меня потому, что собственным неразумным образом действий заставил на себя негодовать и сердиться. Что же мне делать, отец мой?

С холодным взглядом, с твёрдым лицом, Матвей неумолимо твердил:

   — Всё сожги да ступай в монастырь! Ибо сказано: оставь и отца, и мать, и всё на свете и следуй за Мной.