Беседы об искусстве (сборник)

Всем известно, что в движении опора человеческого тела предстает обманчивой, что равновесие возникает за счет компенсации. Опорная нога, на которую переносится вес туловища, становится единственным стержнем всего корпуса, совершая в этот момент одно всеобъемлющее усилие. Свободная нога служит лишь для изменения стойки, для ее модификации – если нужно, быстрее или медленнее расслабляясь – после переноса веса на опорную ногу. То, что в просторечии называют переминаться, перенося вес тела с одной ноги на другую; таким же образом кариатиды переносят тяжесть на другое плечо.

Эти замечания имеют отношение и к соборам. Уравновешенность выступов, извечные неосознанные движения жизни поясняют нам тот принцип, который используют архитекторы в аркбутане, что вызвано потребностью компенсировать огромный вес сводов.

И поскольку всякое рациональное применение верного принципа имеет удачное приложение в различных областях, помимо непосредственных находок ученого и ремесленника, творцы готики были великими художниками, ибо являлись великими архитекторами. – Из этого следует, что мы применяем здесь слово «художник» в общем, широком смысле. Краски, в которые обмакивают кисти эти художники, – это свет и тень самого дня и утренних и вечерних сумерек. Планы, возникшие как разрешение противоречий, с которыми сталкивались строители соборов, продиктованы не только соображениями равновесия и тяжести; они извне определяют глубину тени и света самого дня и утренних и вечерних сумерек.

<…>

II

Французская природа

Я утверждаю: соборы Франции возникли из французской природы.

Вы можете понять их, вы имеете право любить их лишь в том случае, если вы любите эту природу.

Поймете ли вы, полюбите ли Клода Лоррена, Коро, если не почувствуете пейзажа, который они поняли, полюбили и выразили [в творчестве]?

Следовательно, прежде чем говорить о картине, вглядимся в пейзаж. И этот пейзаж следует искать в провинции, причем скорее в маленьких городках, чем в больших, тем более в Париже. Пойдем дальше. Провинция еще хранит прибежища вкуса, стиля…

Прошлое и настоящее – какой контраст между ними!..

Это улица: с одной ее стороны дома сохраняют славу породивших их лет, благородство линий, скромные по пропорциям и очень красивые, они хранят мощь очарования, для меня неотразимого; с противоположной стороны улицу переделывают в вавилонском стиле. Камни, добытые в карьерах, нагроможденные один на другой, – без вкуса и пропорций.

Как можно сооружать это после того, что было? Сооружать на глазах у всех и не видеть? Вернее, отказываясь видеть это. Человек, строящий отвратительные новые дома, может лишь ненавидеть прекрасные старинные здания; он их пометил, приговорил, он их разрушит. – О прекрасные здания, дожидайтесь кирки!

Ныне, когда я говорю о соборах, я думаю о всех деревнях Франции; раньше я думал о гении наших предков; но и в прошлом, и в настоящем я думаю о красоте наших женщин.

Природа – это небо и земля, это люди, которые много трудятся и мыслят между небом и землей, также это устремленные к небу памятники, которыми люди заполняют эту землю.

…Помимо этого вот несколько разрозненных заметок. Можно было бы добавить еще, но лучше сократить. Они призывают вас вглядеться.

Бог сотворил небо не для того, чтобы мы на него не смотрели. Наука – это вуаль: поднимите ее, смотрите!

Ищите красоту.

Она существует для животных, она их притягивает. Она определяет их выбор в сезон любви. Им ведомо: красота – это знак, гарантия здоровья и благополучия. Но существа, которые мыслят, полагают, что мыслят, ныне игнорируют то, что всегда было ведомо животным. Это влечет нас к несчастью. Столь импонирующее нам проклятое образование заслоняет от нас свет – с детства.

Заводская копоть не чернит небо.

Но на первом плане эти акулы индустрии загромождают, душат пространство непромокаемой завесой, тяжесть которой разрушает перспективу и печалит наш взгляд.

Там, вдали, облака растянулись радостными белыми перьями, образуя тысячи невидимых течений…

Так мысль, достигшая своей зрелости, проливает свет, а корни ее остаются неведомыми.

Облака меняются, как диалоги незакрепощенных свободных умов.

Они отбрасывают тень то тут, то там, как садовник направляет свою лейку то влево, то вправо…

И вдруг эти белые атласные уступы. Поверх – лессировка, заставляющая светиться небесный простор под ними; на поросших кустарником холмах светящаяся глазурь света.

Интересно наблюдать, как облака расходятся или стягиваются, распыляются, собираются. – Таковы и людские судьбы, и любовь.

– Я знаю небо, вот это небо Медона. Дни спокойного света, он наполняет весь горизонт великолепием, которому не дано повторяться.

Прелестный холм окрашивается в бронзовые тона: медная стена в ореоле.

Тотчас облака разрисовывают небо белыми листьями аканта скульптурной чистоты. Теперь это акварель, рисунки китайской тушью.

Этот счастливый край по ту сторону земли, в недосягаемом для любых туч покое.

Польщу ли я этому пейзажу, заявив, что он воскрешает во мне образ Италии?

Но поезд, грохоча по рельсам, грубо вторгается в этот край любви. Видна убегающая черная спина змеи. Он испускает быстроисчезающие клубы белого дыма. Знаки суетного времени. И энергические ценности дня воскресают, как если бы этот шумный эпизод вообще не имел места.

Это Клод Лоррен утра, восхитительно глубокий. И это весна. Я вдыхаю в себя этот восторг весеннего утра. Петух возвещает начало дня, испускается огромный вздох. О чудо! Возлюбленная земля! Пейзаж, исполненный свежести и благодати! В его пропорциях нет ничего непомерного. Вещи не конкурируют по величине с человеком. Но он в этой атмосфере, освобождающей его дух от мелочей, он может мыслить о великом и воплощать его.

Небо полно облаков, которые приближаются, низко стелясь, одни более тяжелые, чем другие, осторожно перемещая вместе со своим объемом свет, производящий изумительные эффекты. Художник, который захочет их воспроизвести, будет «плоским», если не обратит внимания на эти контрасты. И это та самая ошибка, в которую обычно впадают скверные последователи импрессионистов.

Взгляд устремлен вдаль, до самой далекой точки; пейзаж как бы растворяется в воде, и величавая гора Валериен вздымается в этом огромном ирреальном и в то же время существующем пространстве.

Гора Валериен… я хотел бы представить, что это Акрополь в этом сером тоне серебра, характерном для Коро. Ах, Греция! Когда я чувствую на своих губах мед восхищения перед красотой, я тотчас обращаюсь мыслями к ней. Греция! Другое небо пьянит весной! – И эти два оттенка белого там на холме, это мог бы быть Парфенон…

На переднем плане сияние плодового дерева, полного цветов…

Но самое прекрасное в этом пейзаже – это то отстранение, что нисходит на меня; можно сказать, что в эффектах глубины заключена высшая красота.

…Между тем вот чарующий эффект: весь холм и мой дом предстают как на гобелене, они не удаляются. – На переднем плане дерево и прозрачная вязь ветвей; в глубине небо, плоское, молочного оттенка, за исключением смеющихся пятен сирени; разбег пейзажа, выглядящего как громадный гобелен, умещается между этими двумя планами, если не брать во внимание дальние закоулки.

Этот дивный вид между пилястрами и аркадами моего музея, эта глубина растушеванной перспективы. В отдалении Севрский мост; Сена возвращается ко мне. Небо и предметы в глубине серые. Возле меня смелый очерк акации.

Сей вестибюль под высокими аркадами несет отдохновение, куда вибрации, доходящие извне, доносят волнующие эффекты. Эта архитектура сообщает пейзажу полетность, которая подхватывается арками; переливы жизни, красоты пейзажа размещаются в рамке высоких проемов.