Беседы об искусстве (сборник)

Нет, художникам никогда не превзойти Фидия. Прогресс существует в мире повсеместно, но не в искусстве. Величайший из ваятелей, живший в ту пору, когда все грезы человечества могли уместиться на фронтоне храма, навсегда останется непревзойденным.

Затем мы перешли в зал Микеланджело.

По дороге мы пересекли залы Жана Гужона и Жермена Пилона [136].

– Ваши старшие братья, – сказал я Родену.

– Хотелось бы, чтобы это было так, – вздохнув, заметил он.

Теперь мы оказались перед «Рабами» Буонаротти. Вначале мы обратили внимание на того, что справа, обращенного к нам в профиль.

– Смотрите! Всего два крупных направления. Ноги направлены к нам, а торс в противоположную сторону. Это придает позе необычайную силу. Плоскости совершенно не уравновешены. Правое бедро относительно левого приподнято, аналогично приподнято и левое плечо по отношению к правому. Так движение приобретает больший размах. Теперь рассмотрим вертикаль: она теперь падает уже не на одну ногу, опора распределяется между ступнями, и, таким образом, обе ноги одновременно, совершая усилие, поддерживают торс.

Теперь рассмотрим все в целом. Образуется консоль: согнутые ноги – это выступ, а грудная клетка представляет собой впадину.

Вот подтверждение того, что я показывал вам в мастерской на примере глиняной фигурки. – Роден повернулся к другому «Рабу». – Форма консоли здесь возникает вовсе не за счет согнутой груди, а благодаря поднятому локтю, который выступает вперед.

Эта особенная форма силуэта, как я уже говорил, характерна для всей средневековой скульптуры.

Консоль – это сидящая Богородица, которая склонилась к своему Младенцу. Это Христос, распятый на кресте, – ослабевшие ноги, торс, склоненный к людям; Его мученичество искупает их грехи. Это Mater dolorosa (Скорбящая Мать), обхватившая мертвое тело своего Сына.

Микеланджело, повторю, последний и самый великий из творцов эпохи готики.

Обращенность души к себе самой, страдание, отвращение к жизни, борьба против оков плоти – таковы элементы, питавшие его вдохновение.

«Рабы» связаны так ненадежно, что удерживающие их веревки легко разорвать. Но скульптор хотел показать, что они лишены, прежде всего, духовной свободы. Хотя с помощью этих фигур он изобразил области, покоренные Папой Юлием II [137], им придается также иное символическое значение. Каждый из узников – это изображение человеческой души, которая стремится прорвать свою телесную оболочку, чтобы обрести безграничную свободу.

Взгляните на раба справа. Это маска Бетховена [138]. Микеланджело предугадал черты самого скорбного из великих музыкантов.

Все существование самого скульптора доказывает, что его мучительно терзала меланхолия.

«Отчего ждут все больше жизни и наслаждений? – говорится в одном из его прекрасных сонетов. – Земная радость нам вредит сильней, чем больше нас влечет к себе».

В другом его стихотворении сказано:

«Счастливее всех тот, чья смерть стоит ближе к рожденью».

Во всех сделанных им статуях есть сдерживаемое напряжение, столь мучительное, что кажется, они вот-вот разломятся на части. Они почти уступают давлению поселившегося в них сильнейшего отчаяния. Когда Буонаротти состарился, ему действительно случалось разбивать их. Искусство его больше не удовлетворяло. Он хотел невозможного.

«Ни живопись, ни скульптура, – писал он, – не чаруют более душу, повернутую к Божественной любви, что открывает с креста свои объятия, чтоб нас принять».

Это в точности слова великого мистика, сочинившего «Подражание Христу»:

«Высшая радость – тянуться к Царствию Небесному, презрев мир.

Суетно-настойчиво добиваться быстропреходящего и не спешить к бесконечной радости».

Среди этих размышлений Роден позволил себе отклониться:

– Вспоминаю, что, будучи во Флорентийском соборе, я с глубоким волнением разглядывал Пьету [139]Микеланджело. Этот шедевр, обыкновенно находящийся в тени, в тот момент был освещен благодаря большому серебряному подсвечнику. Мальчик из хора, отмеченный совершенной красотой, приблизился к этому подсвечнику размером с него самого, наклонил его к устам и задул пламя. Мне не приходилось видеть более чудесной скульптуры. Этот отрок мне показался гением Смерти, гасящим Жизнь. Я запечатлел сей сильный бесценный образ в моем сердце.

Если мне будет позволено еще немного поговорить о себе, – продолжал он, – скажу, что на протяжении всей своей жизни я колебался между двумя великими тенденциями в области ваяния – между концепциями Фидия и Микеланджело.

Я отталкивался от античности, но затем в Италии внезапно влюбился в великого флорентийца, и мои вещи, несомненно, несут на себе отпечаток этой страсти.

С тех пор, особенно в последнее время, я вновь вернулся к античности.

Любимые темы Микеланджело – глубина души человеческой, святость усилия и страдания – исполнены строгого величия.

Но я не разделяю его презрения к жизни.

Земная деятельность, сколь бы несовершенна она ни была, есть красота и благо.

Возлюбим жизнь даже за то усилие, которого она требует от нас.

Что до меня, я непрестанно пытаюсь смягчить мое видение природы. Необходимо стремиться к безмятежности. В нас все же остается немало присущего христианам смятения перед тайной.

Глава XII

О полезности художников

I

Накануне вернисажа я встретил Огюста Родена в салоне Sociétè National. Его сопровождали два его бывших ученика, ныне сами ставшие мэтрами: превосходный скульптор Бурдель [140], выставивший в этом году свирепого «Геракла», поражающего стрелами птиц Стимфалийского озера, и Деспио [141], известного мастера бюстов, отмеченных утонченным вкусом.

Все трое стояли перед скульптурным изображением бога Пана [142], которому Бурдель, повинуясь фантазии художника, придал сходство с Роденом. Автор произведения приносил извинения за то, что украсил лоб учителя двумя маленькими рожками. Роден отвечал, посмеиваясь:

– Но вам именно так и следовало его представить. Кроме того, Микеланджело наделил похожими рогами своего «Моисея» [143]. Они служат эмблемой всемогущества и всезнания, и я весьма польщен вашим подношением.

Поскольку наступил полдень, мэтр пригласил нас позавтракать в каком-нибудь ресторане по соседству.

Мы вышли и оказались на Елисейских полях.

Под свежей и терпкой зеленью каштанов тянулись сверкающие вереницы автомобилей и экипажей – истинный блеск парижской роскоши предстал в своем наиболее ярком и влекущем обрамлении.

– Где же нам поесть? – воскликнул Бурдель с комичной обеспокоенностью. – В ресторанах такого полета обычно прислуживают метрдотели во фраках, а я не переношу этого – просто робею в подобном окружении. По мне, так нам, скорее, пристало устроиться среди кучеров.

Деспио тотчас откликнулся:

– Ну уж там-то точно кормят получше, чем в таких роскошных местах с их замысловатыми блюдами. Ты ведь это втайне подразумевал, Бурдель? За твоими притворно-скромными запросами на самом деле кроются гурманские наклонности.

Роден добродушно позволил увлечь себя в маленький трактир неподалеку от Елисейских полей. Мы облюбовали уютный уголок и расположились со всеми удобствами.

Деспио, отличавшийся веселым и задиристым нравом, сказал Бурделю, передавая ему блюдо:

– Бери, Бурдель, хоть ты и не заслуживаешь, чтобы тебя кормили, ведь ты художник, иными словами, человек бесполезный.