Двадцать один год (СИ)

- Что? – он, явно волнуясь, взлохматил волосы.

- Хватит называть меня Эванс. У меня имя есть.

- Ну да, - Джеймс покраснел. – Лили. Лили, - повторил он, точно пробуя вкус. – Хорошо. Оно у тебя простое. Вот у Блэков, представляешь, одну девицу века из девятнадцатого звали, - он произнес по слогам, нарочито задыхаясь, - Мисапиноа.

Лили прыснула.

- Бедняжка, за что её так?

- За все хорошее. Не жалей её, Эва… Лили. Она была такой же, как все Блэки. Пытала эльфов Круциатусами или, может быть, просто порола их плетью, презирала магглов и считала себя выше других на том основании, что ничего не делала в жизни.

- Такой же, как все Блэки… - Лили смотрела на перехлест струй фонтана. – А Сириус?

Джеймс фыркнул.

- Иногда я его боюсь. Только никому не говори, и особенно ему, а то мне придется хуже, чем блэковским эльфам, - увидев, как вытянулось лицо Лили, Джеймс посерьезнел. – Он совсем не такой. Он на все для своих готов, понимаешь? К дементорам за них пойдет, если надо.

В лице Поттера мужское удивительно сочеталось с мальчишеским, и Лили так же сильно хотелось коснуться его губ, как и надрать ему уши.

- Джеймс, а можно… - он слегка хрюкнул, когда она назвала его по имени. – Можно, я тебе волосы приглажу?

Поттер кивнул, трогательно краснея. Девушка бережно провела ладонью по его вихрам, удивляясь их мягкости и податливости. Кажется, пара усилий – и она приведет ему голову в порядок, но ничуть не бывало: вихры выпрямились, как только она убрала руки.

- Заколдовал ты их, что ли?

- Природа заколдовала, Э… Лили.

Она еще держала руки у него на плечах. Его остроскулое смуглое лицо, ореховые глаза с длинными выгоревшими ресницами, обветренные, потрескавшиеся губы были совсем близко. И Лили сама не поняла, как случилось, что всем телом она прильнула к нему, грудью прижалась к его широкой груди, и шеи их сплелись, и губы соприкоснулись…

Перед отъездом Джеймс подарил Лили музыкальную шкатулку, очень чисто игравшую несколько мелодий танго.

- Я знаю, что ты любишь, - ему необыкновенно шла новая застенчивая улыбка. – Вот летом развлечешься. Только ни с кем под них не танцуй!

- И с кузенами? – Лили спросила просто так, кузенов своих она отроду не видела.

- И с кузенами! – он принял суровый вид. – Знаю я этих кузенов, наслушался, что там у Блэков было.

- Мои кузены, если что, не Блэки, а магглы.

- Неужели ты веришь, что между ними есть различия? – он приятно пощекотал её плечо. Оставалось только рассмеяться.

Под мелодии шкатулки потом потанцевали с девочками в купе, хотя вообще в движущемся вагоне танцевать сложно. На девчонок нашел веселый стих: из страниц «Ежедневного пророка» они наделали пилоток, раскурили отыскавшуюся у Мери глиняную трубку, долго заклинаниями выводили вонь, потом вместе пели песни, которым их научил Джеймс. Не заметили, как и время пути прошло.

Они словно и не задумывались, что едут на последние летние каникулы, что впереди последний школьный год, а дальше – полная неизвестность. На Лили грусть иногда нападала, но неловко было портить девочкам настроение. Алиса еще могла бы с ней повздыхать, но она ехала вместе Фрэнком. А потом Лили тряслась в полупустой электричке, и ей было уже не до печальных раздумий: она уговаривала себя не бояться гогочущей полупьяной компании в другой конце вагона. Обычно с ней был Северус, и она не боялась… Но как-то обошлась без него в прошлом году – обойдется и теперь. Если что, применит магию, и плевать ей на последствия. Но компания не обернулась на нее.

А дома Лили неожиданно не смогла влезть в часть вещей. Хотя мать просто предлагала распустить швы, она решилась похудеть, отказалась от булочек, бутербродов и джема, а также пообещала себе каждое утро бегать вокруг Коуквортского парка.

…Встала она в первый раз очень легко, бесшумно собралась и выскользнула из дому. Город спал еще так мирно, что Лили слышала собственное дыхание. Парк лишь немного оживляла видневшаяся в утренней дымке фигура дворника, шаркавшего метлой по дорожкам. Вдохнув и выдохнув, Лили пустилась бегом. Первые минуты дались легко, тело приятно заныло, но затем в груди стало тесно, майка взмокла. Не желая останавливаться, девушка прибавила скорости, но скоро запнулась, чуть не упала и закашлялась. А ведь когда-то она прекрасно бегала. Вот что значит – отсутствие тренировок. То-то Джеймс все силы убивает на квиддичном поле.

Хватая ртом воздух, Лили опустилась на скамейку. Утреннее солнце лениво слизывало клочья тумана, будто притомившийся ребенок - сахарную вату. Тишина стояла густейшая: каблуки редких прохожих и перекрикивание птиц соскальзывали, не нарушая её. Вот перестала шуршать метла: дворник присел отдохнуть на скамеечку к Лили.

Она не присматривалась к дворнику, когда бежала, но теперь тяжелое ли дыхание его, или лающий рваный кашель встревожили и заставили обернуться. Перед ней, сгорбившись, закуривал дешевую сигарету Тобиас Снейп.

По коже Лили пробежали мурашки. Страх усилился оттого, что Тобиас, кажется, был трезв, а последний раз трезвым она его видела, когда у нее на глазах он выпорол сына. Но он уже обернулся, узнал её, кивнул и заулыбался - уходить было неловко. Ведь, по сути, Лили он не сделал ничего плохого - за что же его было обижать?

- Давно не видел тебя. Повзрослела, похорошела. Жених-то есть на примете?

- Есть, - лгать ему не было нужды.

- Не мразеныш мой, верно?

Оставалось только кивнуть. Тобиас необыкновенно устало провел рукой по лицу.

- Ты хоть его видела, моего-то гада? Жив-здоров?

- Да, - робко подтвердила Лили. - А разве он не с вами живет?

Тобиас дернул руками - метла шаркнула по земле.

- Нет, дело-то в чем! Год уж почти, как ушел из дому. Вот как покойницу схоронили, так и ушел, - он потер сизый щетинистый подбородок. - Ты, может, думаешь, что я его довел, так вот я тебе скажу, что никогда, кроме добра, ничего ему не желал. Ну воспитывал, да, дурь выбивал. Что ж, он же на меня смотрел с детства, как на кусок дерьма - как еще себя уважать-то заставить? Он же меня за одно то, что не повезло мне в жизни, презирал!

Тяжелый вздох Тобиаса перешел в кашель.

- Я ж после похорон покойницы только проучить его хотел за то, что он к ней, пока болела, носа не показывал. И всего-то хотел ремешком немного пройтись. Пришли домой, велел ему ложиться, а он - ты подумай! - взял меня и ударил. Отца родного ударил, понимаешь ты! Ну, я и не стерпел…

Лили напряженно слушала, чувствуя, как от отвращения и жути начинает кружиться голова.

- Бил уж его, бил - душу хотел вышибить. Как упал, стал его ремнем хлобыстать - уж куда попало, не разбирая. Чуть руку не вывернул. Ну, устал, ремень бросил, пошел воды попить, в дверях обернулся - а он так и лежит лицом вниз, да плечи этак дергаются… Плюнул я тогда, из дому ушел, шатался всю ночь. Аж жалость на подонка взяла. Думаю, вот вернусь - помиримся мы с ним, заживем, как люди! А о том, что он ударил меня, отца родного, и думать забыл - понимаешь ты? Вернулся домой - ан его и нету. И манатки свои прихватил все. Ох, увидел бы я его, подлеца, убил бы сию секунду! Мать забыть, отца ударить, да еще сбежать! Был бы человек - остался бы. А так… Трус распоследний сын мой, вот что.

Лили слушала, опустив голову. Омерзение, овладевшее ею в начале рассказа Тобиаса, постепенно сменилось жалостью к нему и к его сыну. Она даже не знала, кому сочувствует больше. Северуса жаль, как жаль любого, избитого до полусмерти – но и Тобиаса жаль тоже. Всю жизнь терпеть неуважение сына, получить в конце концов от него последнее доказательство презрения – кто бы стерпел, в самом деле? А ведь он не так уж безнадежен. Потрясение, кажется, исправило его. Трезвый, на работу устроился. Что бы сыну не простить его - и вправду, жили бы, как люди.

Интересно, в городе ли Северус? Если нет, то куда подался? Лили поймала себя на том, что первый раз после разрыва думает о нем почти благожелательно.