Красная - красная нить (СИ)

- Ужин на столе, – сказала мама из коридора так, что я услышал через дверь. – Умойся и иди за стол. Всё образуется.

Я вздохнул. Что, что образуется, если просто нечему больше образовываться? Как же это всё заебало… А потом собрал себя по кусочкам – невдумчиво, как попало, просто скинув всю кучу в одно место; встал с кровати и побрёл в ванную, запинаясь о раскрытые книги и развороченные подкассетники. Если я не поем, то попаду в больницу. Маме это вряд ли понравится…

Когда Линда Айеро, спустя месяц, вернулась в Ньюарк и открыла дверь, на полу её ждало письмо. Оно отчётливо виднелось на тёмном паркете пола даже в полумраке вечера. Женщина удивлённо нагнулась – им некому было писать писем, – и подняла конверт. Заклеенный, пыльный. На цельном обороте была одна единственная надпись чёрными чернилами – «Фрэнку». Внутри что-то ёкнуло и задрожало. Сын, светлый, послушный, её сын только-только начал выбираться из ямы, в которую его засосало месяц назад. И по глазам его было очень хорошо видно – что-то, что было во Фрэнке раньше, ушло безвозвратно, смылось, стёрлось, как у ребёнка, теряющего свои молочные зубы взамен на новые, прочные, взрослые. Это неприятно, но это жизнь… И никто не волен как-то спрятаться от подобных перемен. В глазах её малыша, её Фрэнки почти не осталось прежней беззаботности, прежней чистой, беспримесной радости. Он улыбался, но глаза оставались непричастны. Словно лицо выполняло что-то, давно заученное и потому знакомое, на автомате.

Линда поставила увесистую сумку в коридоре, закрыла дверь на цепочку и пошла на кухню, не включая свет. Она считала себя приличной женщиной и хорошей матерью. Она болела за своего ребёнка, который так ничего и не рассказал ей. И этот конверт… Этот конверт жёг пальцы. Она подумала совсем недолго, после чего взяла из ящика нож и беззастенчиво вскрыла бумагу по заклеенному краю. Фрэнк простит её. Она имеет право знать.

Сев на стул, женщина неуверенно достала пару исписанных листов. Почерк был плотный и корявый. Буквы плясали, долго не желая складываться в слова. Линда медленно вдохнула и выдохнула, крепче сжала листы в пальцах и её глаза забегали по строкам.

Спустя пять минут женщина встала, открыла крайний справа ящик сверху и вытащила из его глубин бутыль. Та была уже почата, но внутри булькало ещё достаточно тёмно-коричневого. Её содержимого вполне хватит, чтобы прийти в себя. Женщину трясло, и руки дрожали. Горлышко то и дело виновато звенькало о прижимистый стакан из прозрачного стекла. Она налила, отставила бутыль и выпила залпом. Отдышалась, налила снова и села со стаканом к столу – устроив его рядом с разлетевшимися листами. Линда сделала глоток и снова взяла страницы трясущимися пальцами.

Она прочитала письмо столько раз, что почти выучила наизусть. А потом порвала и выкинула в мусорку под раковину.

В эту ночь Линда долго не могла заснуть, забывшись поверхностным сном только с рассветом.

Комментарий к Глава 44.1 немного боли и тлена... или много

====== Глава 44.2 ======

Внутри старенького рейсового автобуса было почти нечем дышать. Раскалённая обшивка, зад и спина, прилипающие к сидениям, открытые настежь форточки и люки, развевающиеся надоедливые шторки, пускающие вокруг себя облачка мелкой блестящей пыли… Мы ехали уже час, и даже в раннее утреннее время было душно. Пот стекал по моим вискам, на груди и под мышками образовались влажные пятна. Мама уснула на месте у окна, прислонившись головой к стеклу. Я кинул взгляд на её хрупкую шею, каштановую прядь волос за ухом. Подумал отчего-то, что, может, от стекла ей немного холоднее. Увидел вдруг, насколько она уставшая, измотанная. Мне было её почти жаль. Жаль, если бы я мог чувствовать. Внутри груди так и зияла дыра. Ледяная дыра. Она просто ничего не испытывала, отмечая факты и то, как я – Фрэнк Айеро, должен на них реагировать.

Я вздохнул, потянулся наверх руками и размял шею. Чёрно-белое. Почти всё вокруг чёрно-белое. Только волосы матери почему-то выделялись каштановым пятном. Я посмотрел на неё ещё раз. Ровное дыхание, расслабленное лицо. Тихо встал, взял рюкзак и пересел на заднее сидение. За нашим рядом автобус был пуст, хоть лёжа лежи. Видимо, этот короткий рейс в будний день не пользовался особой популярностью.

Я сел назад, на самое широкое сидение автобуса. Поставил рюкзак рядом, посмотрел на него и снова отвернулся к окну. За бликующим на солнце стеклом мелькали невнятные пейзажи, я даже не стал вдаваться в подробности, когда автобус остановился на площади в каком-то маленьком городке по пути. Мне было плевать. Между прочим, я чувствовал себя нормально. Вполне. Мне не хотелось биться головой о стены, я не хотел засунуть лицо в воду и не вытаскивать его. Я был в порядке. Не так в порядке, когда ты реально говоришь: «Чуваки, у меня всё окей, посмотрите», – улыбаешься и машешь, и у тебя на самом деле всё окей. Нет, у меня ничего не было окей. Я сделал с собой странное, после чего мне немного полегчало. По крайней мере, было реально как-то жить, существовать, передвигаться. Даже думать, что я сейчас с успехом себе доказывал. Я словно собрал себя в мелкоячеистую сеть. Собрал, потряс, чтобы рваные куски улеглись в каком-никаком порядке, и туго завязал края. Это было странно, немного больно, особенно там, где внутренности моей души соприкасались с этой ледяной сетью. Продавливались, пытались выбраться. Она не давала. Я не давал.

Я мог жить, да. Я был «в порядке». Упорядочен, насколько это было возможно, чтобы не свихнуться.

Вот только цвета так и не вернулись…

Я ещё раз подумал хорошенько, собрался с духом. Сеть держала крепко, за что я был очень благодарен. Решился. Открыл рюкзак и вытащил из его тёмного всклокоченного нутра два скетчбука. Обычные альбомные тетрадки. Не толстые, не тонкие. Потрёпанные лицевые, в пятнах чего-то тёмно-коричневого. Конечно. Наверняка, он не раз ставил на них кофе. Круги от кружки были и на том, и на другом скетчбуке. Я боязливо открыл первый. Титульный лист чистый, а со второй страницы на меня уставилось голодными глазами жуткое полугнилое чудовище, какой-то слизень, весь в наростах и прорывающихся гнойниках. Но явно что-то увлечённо жевал. Присмотревшись, я понял. Это была человеческая рука.

Хорошо нарисовано, реалистично. С отношением и душой – о! Это чувствовалось в каждом, ни разу не повторённом монстре и зомби. Он и правда хорошо рисовал. Наверное, он… всё правильно сделал. Правильно сделал, что решил заниматься этим.

Но за молчание и недоверие я никогда. Никогда его не прощу.

Скучал ли я?

Нет.

«Скучал ли я?» – спросят меня снова более проницательные.

Да. Да, да, да, я просто с ума сходил без него. Все мои разорванные внутренности приходили в адское движение, трепыхались, раскачивались и отталкивались друг от друга, норовя разорвать сеть к чертям. Стоило мне представить, как всё могло бы быть. Если бы он не уехал… Или если бы он хотя бы поговорил со мной, впустил меня в свой грёбаный мир червей, чудовищ и тлена… Меня окатывало жаром и прошибало потом, и я снова – в который раз – запихивал эти мысли и чувства внутрь, словно сбежавшее тесто. Мне было не больше пяти, и я видел, как бабушка отскребала его со стола, табуретки и пола. Я спрашивал у неё – но как? Как такой маленький комочек вдруг стал таким большим? «Это всё воздух, – улыбалась бабушка. – Внутри него воздух, и он помогает тесту подниматься, расти».

Внутри меня не было воздуха. Я даже вдохнуть и выдохнуть толком не мог. Я не знал, что помогало расти и причинять мне боль. Наверняка, глупые мысли, зацикленные по кругу, были моим воздухом. Отравленным и ядовитым. Я гнал их. У меня получалось. Чаще получалось, чем нет.

Я пролистал первый скетч и небрежно засунул его обратно, в недра рюкзака. Я не хотел быть таким грубым. Я понимал, сколько труда, сколько головной боли и бессонных ночей в этих набросках. Я не хотел жалеть его. Я хотел прижать его крепко и не отпускать. Я не хотел даже действиями, которые никто не видит, выдать то, насколько трепетно, насколько нежно я хотел бы относиться к каждой дерьмовой вещи, что у меня от него осталась.