Путешествие по Средней Азии

жизнь хивинцев; переночевали мы на лугу перед Шейхлар Калеси, где я

познакомился с самыми большими и с самыми нахальными комарами в моей жизни.

Всю ночь они мучали верблюдов и путников, и я был не в самом лучшем

настроении, когда утром, после того как провел ночь, не сомкнув глаз,

садился на своего верблюда. По счастью, муки бессонницы вскоре были забыты

под впечатлением прекрасней-шей весенней природы, которая при приближении к

Хиве стано-вилась все пышнее. Раньше я думал, что Хива показалась мне такой

прекрасной по контрасту с пустыней, чей страшный образ еще стоял у меня

перед глазами. Но даже сегодня, после того как я вновь увидел прелестнейшие

уголки Европы, я по-прежнему нахожу прекрасными окрестности Хивы с ее

маленькими, похо-жими на замки, ховли, (Ховли, т.е. буквально 'луч', здесь

употребляется в значении нашего слова 'двор'. В ховли находятся юрты,

конюшни, хранилища для фруктов и другие помещения, относящиеся к жилью

узбека (сельского жителя)^54 .) затененными высокими тополями, с ее

красивыми лугами и полями. Если бы поэты Востока настраи-вали свои лиры

здесь, то они бы нашли более достойный материал, чем в ужасно пустынной

Персии.

И сама столица Хива, высящаяся среди этих садов, с купо-лами и башнями,

производит издали весьма приятное впечат-ление. Характерно, что узкая полоса

Мервской Великой песчаной пустыни находится в получасе ходьбы от города, еще

раз подчеркивая резкий контраст между жизнью и смертью. Этот песчаный язык

известен под названием Тюесичти, и, когда мы были уже у городских ворот, мы

еще видели песчаные холмы.

Какие чувства я испытывал 3 июня у ворот Хивы, читатель может себе

представить, когда подумает об опасности, которой я подвергался из-за любого

подозрения, вызванного европей-скими чертами моего лица, сразу бросавшимися

в глаза. Я очень хорошо знал, что хивинский хан, чью жестокость не одобряли

даже татары, при таком подозрении поступил бы намного строже, чем туркмены.

Я слышал, что хан всех подозрительных чужеземцев отдавал в рабство, что он

совсем недавно проделал это с одним индусом якобы княжеского происхождения,

и тому отныне суждено наравне с другими рабами таскать повозки с пушками. В

глубине души я был взволнован, но мне совсем не было страшно. Я был закален

постоянной опасностью; смерть, которая легко могла стать следствием моих

приключений, уже три месяца маячила у меня перед глазами, и, вместо того

чтобы дрожать, я даже в самые трудные моменты думал о том, как* [94]

*обмануть бдительность суеверного тирана. По дороге я собрал точные сведения

обо всех знатных хивинцах, живших в Констан-тинополе. Чаще всего мне

называли некоего Шюкрулла-бая, который в течение 10 лет был посланником при

дворе султана. Я тоже смутно припоминал, что много раз видел его в доме

Али-паши, теперешнего министра иностранных дел. Этот Шюкрулла-бай, думал я,

знает Стамбул и его язык, дела и нравы; и хочет он того или нет, я должен

навязать ему мое прошлое знакомство с ним, а так как в роли стамбульца я

могу обмануть даже самих стамбульцев, бывший посол хивинского хана не сможет

меня разоблачить и должен будет служить моим инте-ресам.

У ворот нас уже ожидали несколько хивинцев, протянувших нам хлеб и

сухие фрукты. Уже много лет в Хиву не прибывало такой большой группы хаджи,

все глядели на нас с удивлением, и возгласы "Аман эсен гельдиниз!" ("С

благополучным при-бытием!"), "Йа Шахбазим! Йа Арсланим!" ("О мой сокол! О

мой лев!") неслись к нам со всех сторон. При въезде на базар Хаджи Билал

затянул телькин, напряг свой голос и я; он звучал громче всех, и я был

искренне тронут, когда люди целовали мне руки и ноги, даже свисающие

лохмотья моей одежды с таким благо-говением, словно я настоящий святой и

только что сошел с небес. По здешнему обычаю мы остановились в

караван-сарае, который служил одновременно и таможней, где прибывшие люди и

грузы подвергались строгому осмотру, причем, конечно, сведения, со-общаемые

предводителем каравана, значили больше всего. Должность главного таможенника

в Хиве занимает первый мехрем (своего рода камергер и доверенное лицо хана);

не успел он задать нашему керванбаши обычные вопросы, как афганец пробрался

вперед и громко крикнул: "Мы привели в Хиву трех интересных четвероногих и

одного не менее интересного дву-ногого". Первый намек относился к еще не

виданным в Хиве буйволам, а так как второй указывал на меня, то

неудивительно, что множество глаз тут же обратилось в мою сторону, и вскоре

я расслышал произнесенные шепотом слова: "Джансиз (Исковерканное арабское

слово "джасус".) (шпион), френги и урус (русский)". Я сделал усилие, чтобы

не покраснеть, и уже намеревался выйти из толпы, как меня остановил мехрем и

в крайне невежливых выражениях высказал намерение до-просить меня. Только я

собрался ответить, как Хиджи Салих, чей вид внушал почтение, подошел к нам

и, не зная о случившемся, представил меня допрашивающему в самых лестных

выражени-ях, так что тот, крайне озадаченный, улыбнулся мне и хотел усадить

рядом с собой. Хотя Хаджи Салих делал мне знак последовать приглашению, я

принял очень обиженный вид, бросил гневный взгляд на мехрема и удалился.

Мой первый визит был к Шюкрулла-баю, который, не неся *[95] *никаких

обязанностей, занимал тогда келью в медресе Мухаммед Эмин-хана, самом

красивом здании Хивы. Я приказал доложить ему обо мне как о прибывшем из

Стамбула эфенди, заметив, что я познакомился с ним еще там и теперь,

проездом, желал бы засвидетельствовать ему свое почтение. Приезд в Хиву

эфенди - небывалый случай - вызвал изумление старого господина, поэто-му он

сам вышел мне навстречу и был очень удивлен, увидев перед собой страшно

обезображенного нищего в лохмотьях. Несмотря на это, он пригласил меня

войти; едва я обменялся с ним несколькими словами на стамбульском диалекте,

как он со все возрастающим жаром стал расспрашивать о своих бесчис-ленных

друзьях в турецкой столице и о положении Османской империи при новом

султане. Как было сказано, я чувствовал себя в новой роли весьма уверенно;

Шюкрулла-бай был, с одной стороны, вне себя от радости, когда я ему точно

рассказал о его тамошних знакомых, с другой стороны, он был крайне удивлен и

сказал мне: "Но, бога ради, эфенди, что заставило тебя прийти в эти страшные

страны, да еще из Стамбула, этого земного рая?" Я отвечал с глубоким

вздохом: "Йа пир!" ("О пир!", т.е. священный владыка), положив руку на

глаза, что является знаком должного послушания, и добрый старик, хорошо

обра-зованный мусульманин, смог легко догадаться, что я принадлежу к некоему

ордену дервишей и послан моим пиром в путешествие, которое обязан совершить

каждый мюрид (послушник ордена дервишей). Это объяснение доставило ему

радость, он спросил только о названии ордена, и, когда я назвал ему

Накшбенди, он уже знал, что целью моего путешествия была Бухара. Он хотел

тотчас же приказать, чтобы мне отвели жилье в упомянутом медресе, но я

отказался, сославшись на моих спутников, и уда-лился, пообещав навестить его

вскоре снова.

Когда я возвратился в караван-сарай, мне сказали, что мои спутники уже

нашли пристанище в текке, своего рода монастыре и приюте для странствующих

дервишей, под названием Тёшебаз. (Название происходит от Тёрт Шахбаз, что