Садовник, или Русские в Америке

"Моя работа - это мука... Писать - это значит сознавать каждый день свое ничтожество".

Сергей Горшин

Профессор, доктор технических наук, знаменитый коллекционер живописи, подарил Третьяковке около ста картин и создал в Химках художественную галерею. Он писал мне перед смертью:

"Я защитил диплом, получил направление в Новосибирск на военный завод как специалист по древесине. Здесь собирались самолеты, а многие конструкции машины были деревянными  - крыло, фюзеляж... В те тяжелые военные дни я очень сблизился с конструкторами Яковлевым и Антоновым. Но время для общения появилось лишь в сорок четвертом году, когда страна радовалась победам на фронтах. Однажды прихожу к Антонову, а он, не только выдающийся авиаконструктор, но и художник-любитель, показывает мне свой этюд и спрашивает совета.

- Я не понимаю.

- Нет, ты скажи как непонимающий!

Помню: у него на холсте голубое небо, еловый лес, желтоватое поле.

Спрашиваю:

- что за поле?

- Сурепка,  - отвечает.

- Сурепка. Значит, не пахали. Залежь. Должна быть ярко-желтой,  отвечаю как выпускник Лесного института.

- Ну и совет... - смеется Антонов. - Я ж не копирую, а философствую. Помолчал. -  Я, сознаюсь вам, контраста боялся. М-да...

Через неделю сурепка желто горела на солнце. А меня Антонов позвал на Обь, на этюды..."

"Наши аукционы - издевательство над живописью. Сюда приходят люди, которые страшатся изменения денежного курса. Они вкладывают деньги в картины. Берут "консультантов" и соревнуются в финансовых возможностях. Такие "коллекционеры" повесят картину над батареей, вытрут мокрой тряпкой, отвезут на сырую дачу, отдадут плохому реставратору или ухитрятся продать за границу. Испытываю огорчение, что живопись уходит в круги нравственно и интеллектуально безграмотных в этой области.

Художник ищет в нас опору. Он хочет, чтобы мы его читали и почитали. Первые великие собиратели - музеи. Но и любители - великие люди. Они транспортируют произведения во времени, ибо собирание есть почитание".

Александр Твардовский

К дому Твардовского проехали мы по Старокалужской дороге, к Ватутинкам, потом по широкой аллее. Это была скромная дача. Шел дождь, мокрыми стояли деревца, посаженные поэтом в честь внука. Тут же играл сам внук, лет семи. Вышла Мария Илларионовна. Потом мы сидели с ней в затемненном листвой опустевшем кабинете Александра Трифоновича и перебирали его письма разных лет. Отобранные нами для публикации попросили привезти в ЦК, там порекомендовали, какие письма следует печатать и "привязать" к постановлению ЦК КПСС "О работе с творческой молодежью". Это письмо у меня отпечатано на машинке; было ли оно тогда "рекомендовано"  - не помню.

"Дорогой А.Б.!

Письмо очень хорошее, разумное и светлое  - при всей резкости отдельных оценок, суждений, соображений... Но немало неприятного... в Ваших литературных пристрастиях, вроде предпочтения Лескова Л.Толстому. Все это от переизбытка юношеской образованности. Ваши завышенные оценки эмигрантской русской литературы весьма простодушны и происходят, как Вы сами в другом случае справедливо говорите, более от запретного этого плода. Уж если Бунин очевидным образом увядал (молодой Бунин - это июньский луг в цветах, а поздний - сено из той же травы, да еще отчасти и подмоченное и вновь пересушенное), то думать, что эпигон Зайцев нечто подарил миру - нет, увольте. Но все это, думается, взбрыкивания молодости - пройдет.

Рассказы мне решительно не понравились: от них веет не "прохладой могил", а холодом литературщины и опять же переизбытком образованности. А жаль - способность писать налицо, чувство предметного мира есть, уверенность рассказчика, своеобразие изложения. Но жизни, той трудной, и грубой, и сложной, и единственно стоящей внимания художника, которой вы касаетесь в письме, - ни синь-пороха! То Н., то А. (не люблю!), то "темные аллеи", то что-то еще, но все слышанное, хоженое. Решимость писать и ради этого идти на все - хорошо, но пусть это не будет только "желанием быть испанцем", то есть влечением к столь красивой профессии!

Если потребность писать не является из необходимости, неотложности собственного изъяснения по серьезному или так или иначе заветному поводу, то это может привести лишь к ремесленности, пусть даже высокоразвитой, изящной, оснащенной "современными" средствами выражения, то только к ней, а не к художеству, как его понимали Л.Толстой, Гёте, даже Т.Манн, называя русскую литературу святой.

1963 г."

Вениамин Каверин

Школьный дешевый блокнот. В нем эти строки и характерная подпись Каверина. Он был стар, жил на даче, мало отапливаемой, все ходил вокруг стола, заваленного бумагами, волновался, что не успеет все сказать о достойных людях, которых знал и помнил. И принимал "каждый день жизни, как подарок Бога" - его слова.

"Двадцатый век России так богат открытиями, событиями, идеями, что трудно найти в мире другую подобную страну. Как говорится, у нас всего достало, но и нам досталось. Но во все времена нашей драматической истории всегда находились люди  - титаны духа, что двигали время и прогресс вопреки всему. Среди них не только громкие имена, а и рядовые подвижники... Вспомним один из лучших офортов Гойи  - фигуру отдыхающего колосса. Вокруг него пустыня. И мы не видим ношу, только что сброшенную с могучих плеч. Перед нами только отдыхающее человеческое тело. Вот так, мне думается, надо писать о нашем народе... писать о нем со всем вниманием к его обыденности, ежедневной повседневности. Только тогда можно убедить читателя в том, что произойдет, когда этот колосс встанет".

Раймонд Паулс

Раймонд Паулс, тогда редактор музыкальных передач Латвийского радио, депутат Верховного Совета Латвийской ССР, автор четырехсот песен, музыки к мюзиклам, спектаклям и пр. Рассказал он мне в июле 1986 года следующее:

"Латыши и в городах, и в селах сочиняли дайны. Это стихотворение из четырех строк, и оно поется. В дайнах много поэтической прелести и старинной мудрости. В одном из рижских музеев есть ценный экспонат. Это  - шкаф, в нем два отделения по 35 ящичков в каждом, а каждый ящик разделен на 20 ячеек, в каждой ячейке 200 карточек с записанными на них дайнами. Посчитайте, сколько будет: 35 х 2, еще на 20, а потом на 200. Получится цифра 280 000. Такое количество дайн собрал сын бедного латышского крестьянина Кришьян Барон. Он не был ни лингвистом, ни филологом, ни поэтом. Изучал математику и астрономию. Жил в России, в Воронежской губернии, где служил домашним учителем у помещика И.Станкевича. Отсюда он и обратился к латышам с просьбой присылать ему дайны на пользу "наукам и латышскому племени". В Воронежскую губернию крестьянка Лавиза Кемеру прислала 232 дайны, а в волости Лиелварзе собрали 6 тысяч дайн. Кришьян Барон разделил их на шесть групп: песни о рождении ребенка, о семье, детстве и юности, о поре сватовства, о свадьбах, семейной жизни, а дальше  - старость, смерть. Колоссальная работа! Без этого человека маленькие философские народные песни были бы утрачены, пропала бы национальная страница в книге общечеловеческих культурных ценностей. А как бы пострадала моя любимая музыка!"