Садовник, или Русские в Америке

"Милый Котомкин, поправляюсь после болезни... пишу карандашом, да и надо еще лежать в кровати. Весьма любопытно было мне прочитать твое письмо с подробностями о твоем житье-бытье и о твоей деятельности. Напиши, сколько стоили бы тебе лошади, корова и писчая машинка..."

Следующее письмо объясняет, почему корова, лошади и пишущая машинка стоят в одном ряду.

"Павловск, 10 ноября 1911.

Милый Котомкин, наконец нахожу время взяться за перо и при его помощи побеседовать с тобою. Одновременно посылаю несколько своих брошюр и стихи одного начинающего поэта, которого смею назвать своим учеником. Последнее твое письмо застало меня в Ташкенте. Описание невзгод от неурожая в твоем участке побуждает меня послать тебе 100 [рублей] на пострадавших от этого бедствия, быть может, эта малая лепта окажет кое-какую помощь нуждающимся.

Не нужно ли тебе самому пособия? Напиши. Проездом через Самару говорил я о тебе вице-губернатору фон Витте. В случае чего, можешь к нему обратиться... Думаю, что он поддержит тебя в добрых и полезных твоих начинаниях. Полагаю, что если справедливость того требует, не следует останавливаться перед представлением сообщения в сенат о незаконных действиях волостн[ого] писаря. Впрочем, тебе на месте виднее.

Прости, милый мой, при недосуге оч[ень] мне трудно найти время на подробное изучение твоего "Князя Вячко"... Думаю, что прошла уже пора длинных поэм. Они мыслимы разве при наличии совершенно выдающегося дарования и безукоризненной художественности, что в наши дни едва ли сыщется...

Прости, что так коротко это письмо. Все мало времени".

На первой странице этого письма под царским гербом стоит: "Константин". А адресовано оно Котомкину в Цюрих, но не в знаменитый германский, а в село Цюрих Самарской губернии Николаевского уезда.

Да, забыла, великий князь написал предисловие к книжке стихов Котомкина, которая вышла в издательстве "Нива" в 1910 году.

Юрий Нагибин

Записочка:

"Примите Вигоря, молодой, способный. Посмотрите рукопись. Пожалуй, предисловия не напишу: в шести журналах идут мои предисловия к стихам и прозе молодых. Надо как Трифонов: "У меня нет для вас времени". Да и странные сейчас молодые: под 40 лет. Я их жизни не знаю: нет у меня детей и внуков".

Опять записка:

"Был в Арзамасе. Пушкин, Болдино, Февронья, Арзамасский ужас Толстого. Я тоже его пережил: зашел в местный ресторан. А вас прошу помочь устроиться на работу Варжепетяну. Он в "Лит. учебе" на партсобрании дал в морду ответственному секретарю".

Еще записочка:

"Я рекомендую талантливого вам прозаика Нину Соротокину. Она инженер и преподаватель сантехники. Нет у нее времени ходить по редакциям. Написала роман "Трое из навигацкой школы", об учениках ее, проявивших себя в науке, мореходстве и политике. Роман захватывающий о времени и людях послепетровских реформ, которые разбудили русское общество, а оно спросонья много ненужного наделало, но поднялось все же к большой государственной жизни. Присмотритесь, отнеситесь доброжелательно. У Соротокиной судьба решается".

Помню, что судьба решалась сложно. Потом был фильм "Гардемарины" и записочка:

"Очень рад, что опубликовали Н.Соротокину. Надо помогать талантливым людям".

Это письмо Нагибин прислал за два с половиной месяца до смерти:

"Я написал по договору с "Ленфильмом" сценарий об Александре I под конкретного знаменитого режиссера, фильм не поставлен. Сценарий принят, оплачен, опубликован целиком в газете "Литературные новости" в шести номерах, и это все. Я написал вместе с Соротокиной для того же "Ленфильма" четырехсерийный телесценарий о заговоре Мировича (не по Данилевскому, а куда живее), получили свои гроши, и на этом дело кончилось. Нет средств. "Гардемарины" успели проскочить, когда у студии еще были деньги. На фундаменте телеуспеха удалось сделать еще два фильма, но сейчас и эта кормушка захлопнулась. Я для советского кино больше не пишу. Ведь даже лучшие не идут в прокат... И тут дело не в качестве, а в том, что прокат захвачен проходимцами. Мне грустно писать вам это, но ничего другого сказать не могу..."

Это был март 1994  года.

Умер Нагибин 17 июня.

Я читаю старые бумаги, правда, не собираясь быть "специалистом по исправлению прошлого"  - так в кроссвордах называют историков. Сижу, как обозначил это мой внук, в пуховом прикиде из Оренбурга, окружив себя прикольными канцеляристками  - кнопками, скрепками, дыроколом, - и думаю, что наши с тобой письма скоро будут ископаемой редкостью. Мало кто теперь пишет письма. Само слово "письмо" становится анахронизмом. Не будет последних заманчивых томов в собраниях сочинений, из которых мы узнавали милые подробности человеческой жизни: что Чехов любит крыжовник, как Толстой "стоит разинув рот, любуется и боится двинуться, чтобы не пропустить чего в прекрасной весне мира Божьего", а Тургенев хочет возобновить переписку с Фетом, потому что они "имеют пропасть вещей сообщить друг другу и просто потому, что не следует двум приятелям жить в одно и то же время на земном шаре и не подавать друг другу хоть изредка весть". И он, Тургенев, рисует вот такой рисунок:

вечность  -  а  -  вечность

и объясняет, что точка "а"  - кратчайшее мгновение, в котором мы живем, и потому "я должен рассказать в письме, что делал, делаю и буду делать. и жду от вас, что вы так же поступите с мною".

Но сегодня в огромной России идут пустые поезда и ходят почтальоны с пустыми сумками. Странное разъединение, родственная, дружеская забывчивость может поселиться на наших пространствах, где к тетке в Саратов или в Магадан на субботу не съездишь.

Интересно, в связи с подорожанием почтовых расходов возрастут ли в цене такие вот Ивана Алексеевича Бунина слова: "Разве не понятен мой порыв написать Вам, что-то высказать, что-то разделить с Вами, на что-то пожаловаться. Разве Ваши произведения не то же самое, что мои письма Вам. Потому что жалоба, мольба о сочувствии наиболее неразлучна с человеком: сколько ее в песнях, молитвах, стихах, любовных посланиях?"