Эсхит. Нерыцарский Роман (СИ)

"Какие непосредственные и естественные люди, --- подумал Этьен, --- среди нас, так называемых, высокоразвитых такая простота и открытость невозможны: почтут за глупость и недомыслие. Эти чёрненькие чище нас беленьких. Знали бы они, какой я "беленький", что я натворил и по какой причине тут... Узнали, наверное, отвернулись бы? Или нет, они просто не поняли бы, как я могу сделать что-то плохое, они как новорождённые, для которых нет понятия зла? А может то, что сделал я, не есть зло, может, я вообще ничего не сделал, вернее, чтобы я или кто-то ещё не делал, то всё случилось бы как случилось, и всё что произошло, произошло бы точно так, а произошло всё потому, что должно было так произойти? Зло, появившееся по моей вине, появилось бы и без меня, я оказался всего лишь безликим исполнителем, и на моём месте мог быть кто угодно, какая-то отдельно выбранная личность здесь не важна? Но почему тогда именно я обязан всё исправить и возвратить привычный порядок? И кто определяет выбор и назначает исполнителей, и почему одно считается злом, а что-то другое добром, ведь кому-то, то же самое зло идёт как добро и наоборот. Не бывает всеобщего зла и совершенного добра, всегда будут противоположности в отношениях к ним. Вероятно, добро и зло одно целое, как сросшиеся вместе близнецы с единым организмом, с перетекающей из первого во второе кровью, и их невозможно разъять. Всё зависит исключительно от выбора каждого отдельного человека, что он выбирает, то для него зло или добро. И я свой выбор сделал, для меня всё определенно, а значит, довольно, ненужных мыслей, сейчас надо идти, что бы потом вернуться. В конце концов, я же не мир спасаю --- мир всегда неизменен, спасать его глупо, чтобы не происходило, в итоге всегда остаётся прежнее, уже бывшее --- я самого себя спасаю".

XII глава.

Когда селение осталось далеко за их спинами, Рауль произнёс:

--- Славный народец, только не понятно, почему такое отношение к нам, ведь мы их ни от чего не спасли, не защитили ни от какой опасности, ничего им не дали и не подарили? Мы просто были. Где тут повод превращать нас героев? Герой обязан что-то сделать, а если ничего не сделал, то какой тогда он герой?

--- Рауль, --- сказал Этьен, --- это слава. Почему она так смущает тебя?

--- Странное, обманное ощущение: вроде приятно, когда прославляют, но ведь прославляют не заслуженно, --- ответил Рауль, --- истинная слава добывается собственной доблестью, когда героем становится первый среди равных. А тут какое-то беспричинное почитание, словно нас считают не за тех, и мы заняли не своё место.

--- Нет, Рауль, мы именно те, --- ответил Этьен, --- да, именно те, кто должен быть на нашем месте, и никто, кроме нас с тобой, на этом месте быть не может.

Говорить и дышать становилось всё труднее, и разговор угас. Солнце уже заваливалось за край земли, но жара по-прежнему казалось нестерпимой. Путники медленно брели по сухому и жёсткому песку, почти в нём не увязая, благодаря широким и плотным подошвам сандалий, головы они прикрыли капюшонами, и поэтому видели только то, что было впереди. А впереди бодро, помогая себе двумя посохами, шагал, не обращая внимания на пекло, маленький чёрный проводник, к его спине был прикручен свёрнутый туго кусок чёрной материи, а по бокам на поясе у него болтались два приличных бурдюка с водой. Иногда тагонт оборачивался на ходу, проверяя, не отстали ли его спутники.

Когда солнце, наконец, провалилось в свою законную дыру за горизонтом, и на тёмном небе зажелтела полная луна, и замерцали холодные звёзды, идти стало гораздо свободнее и легче, а проводник вообще побежал чуть ли не вприпрыжку, он топал так уверено, будто шёл по обычной, прямой дороге, где и думать не надо об ориентирах.

--- Тагонт идёт так, словно прогуливается по знакомой с детства улице, --- сказал Рауль. --- Как он узнаёт, куда двигаться, глазу ведь не за что зацепиться, кругом одни, неотличимые друг от друга, видимые только по очертаниям барханы?

--- Звёзды, Рауль, --- ответил Этьен, --- он соотносит свой путь с положением звёзд. Кто знает небесное устройство, тот никогда не заблудится. Если они, тагонты, не будут помнить имена звёзд и планет и их точно определённое положение там наверху на небе, они не выживут здесь внизу, в пустыне.

Они, сделав только один небольшой привал, чтобы немного передохнуть, шли всю ночь, лишь под утро чёрный проводник сделал им знак остановиться: он показал на восток и, распахнув широко глаза, растопырил пальцы рук в разные стороны возле своего лица, изобразив, таким образом, солнце, которое вот-вот должно было взойти. Потом он быстро отыскал удобную ложбинку между гор песка и позвал туда своих спутников, а когда Этьен и Рауль спустились, то забрал у них палки --- Рауль сначала не понял, зачем тагонту его посох и не хотел выпускать его из рук, но едва туземец снял с себя тот кусок чёрной материи, что висел свёртком на нём и, ткнув в него, выразительно соорудил над головой что-то вроде воображаемой крыши, то сразу отдал ему свою палку. И проводник тут же, почти не примеряясь, воткнул, с небольшим наклоном наружу, все четыре посоха в песок и натянул на них, цепляя за специально проделанные для этого дырки, полотно, в виде полога, соорудив, таким образом, небольшой навес. Скоро стало совсем светло, а под пологом появилась тень, и проводник, стоявший, словно скромный, несмелый подросток у самого края тени, как радушный хозяин, пригласил путников забраться внутрь, чтобы переждать жару. Когда Этьен и Рауль входили под навес, им пришлось пригнуться: головами, особенно оруженосец, они упирались в туго натянутую ткань, там они сели на не успевший пока нагреться песок и попили холодной воды, что дал им тагонт из одного из двух бурдюков, которые он нёс с собой. Напившись, путники достали из сумок лепёшки и стали есть --- лепёшки, несмотря на то, что были маленькими и неприглядными, оказались очень сладкими, вкусными и питательными: съев немного, молодые люди, быстро насытились. Этьен предложил одну проводнику, сидевшему на корточках, но тот, весело улыбаясь, замотал головой в знак отказа, и неопределённо махнув рукой, как кузнечик, моментально вскочил на ноги и убежал в пески. Он вернулся минут через десять, держа, зажатыми в маленьких кулаках, двух живых ящериц, и не успели Этьен с Раулем что-то понять, как тагонт неуловимым жестом откусил голову первой ящерице и, подняв её над своим широко раскрытым ртом, стал пить кровь, струившуюся из обезглавленного тельца. А едва красная жидкость кончила стекать, он с лёгким хрустом перекусил ящерицу пополам и, быстро жуя, съел обе части целиком. Рауль сразу же, как только туземец обезглавил животное, лёг на спину и закрыл глаза, Этьен же, не отрываясь, досмотрел до конца всё действо, а когда проводник покончил и со второй ящерицей, тоже лёг навзничь рядом с Раулем.

--- Если он сейчас снова убежит в пустыню, --- пробормотал Рауль, приоткрыв глаза, --- и не вернётся, забыв о нас, мы погибнем? Он спокойно выживет здесь и быстро найдёт дорогу домой. А мы останемся беспомощными и жалкими, как брошенные в гнезде воронята: они, бедные, неистово кричат, а всё бесполезно: их родителей убил беспечный мальчишка из самострела. Наша участь будет одна: умереть --- умереть долгой мучительной смертью от жары, от жажды, от отчаяния. И никто никогда не узнает, где мы и как мы умрём, и смерть наша окажется бесславной, глупой и никому не нужной.

--- Рауль, к чему такие мысли, --- сказал Этьен, --- теперь надо отдыхать и не думать. Вообще не думать. Думать в нашем положении всё равно, что пытаться карабкаться в гору после сильного дождя навстречу потоку грязи и камней: он в любом случае снесёт нас и раздавит. Давай лучше будем молчать и не шевелиться, силы нам ещё пригодятся...

...Через минуту он уже спал, словно праведник.

...Проснулся он от того, что почувствовал сильнейшую жажду, приподнявшись и сев, поискал глазами бурдюки с водой и нашёл: проводник, спавший, как сытый ягнёнок возле овцы, глубоким сном, подложил один бурдюк себе под голову, а второй так обнял обеими руками, словно боялся, что тот может сбежать. Этьен почему-то решил его не тревожить, хотя пить хотелось очень сильно, он стал на четвереньки и подполз к границе неглубокой тени и яркого света: песок под навесом казался бурым и тяжёлым, а такой же песок буквально в дюйме, но уже на солнце сиял ослепительной желтизной и выглядел лёгким и каким-то ненастоящим. Этьен запустил в него ладонь и тут же одёрнул её, обжегшись, таким песок оказался раскалённым, и, осязая всем телом липкую и вязкую плотность воздуха, он поднялся с колен и вышел из тени в обволакивающий зной, ощутив под толстыми подошвами сандалий что-то приятно зыбкое и тёплое. И, как упорный муравей со дна ямы, полез вверх, иногда немного съезжая вниз, по крутому склону бархана, не понимая сам, зачем он так туда стремиться и остановился только на острой, полумесяцем изогнутой вершине песочной горы. Вокруг ничего не было, кроме бесконечно однообразного, как сны пожилого раба, песка, а над ним --- дрожащего, мутного, словно слюдяного, мёртвого марева, казавшего, несмотря на свою безжизненность, беспрерывно меняющимся и постоянно движущимся по спирали вверх к белёсому небу. Этьену почудилось, что находится в неком центре, являющийся истоком вихревого движения каких-то невидимых потоков, которые, если он ослабеет волей и поддастся духом унесут его туда, где нет ничего --- ни его самого, ни его великой любви, ни его прошлого, ни его будущего, ни даже вот этого, существующего в данный миг, настоящего. Тупую боль в затылке и давящее ощущение во лбу он воспринял как захват гигантских клещей, что пытаются оторвать его от земли и зашвырнуть как можно выше и дальше. Он пошатнулся: желание упасть и лечь на песок и чтобы лицом вниз, закрыв голову руками, да ещё с зажмуренными глазами, в которых мелькали тёмно-лиловые пятна, было так велико, что он едва устоял на слабеющих ногах.