Путь к океану (сборник)

– Да ведь и то, у него – сила! – продолжал Блед­ных. – Два фрегата, три корвета, бриг, пароход... Не­бось больше двухсот пушек, а у нас «Аврора» – и все... «Двина» – транспорт, о чем говорить?

– Ребята, на берегу «ура» кричат и музыка!.. Ей-богу! – крикнул вдруг Удалов и, сорвавшись с ме­ста, бросился к иллюминатору и припал к нему ухом.

Бледных и Усов, приоткрыв от напряжения рты, молча смотрели друг на друга, прислушиваясь. Слабо доносились раскаты «ура» и звуки музыки.

– Ура! Отбили штурм! Ура, ребята! – закричал Удалов так громко, что Попов, проснувшись, испу­ганно сел на койке, а часовые сердито застучали в дверь. Боцман и Бледщых истово перекрестились.

Скоро к бригу подошли шлюпки, раздались стоны раненых. По расстроенному и сердитому виду часовых пленные убедились, что Удалов был прав.

Штурм Петропавловска был блистательно отбит немногочисленным русским гарнизоном.

Неприятельская эскадра простояла в Авачинской губе еще два дня, хороня убитых и исправляя повреж­дения на судах. Не делая больше попыток овладеть крепостью, соединенная эскадра утром 27 августа под­няла якоря и вышла в море.

4

На походе режим для русских моряков был смяг­чен, и большую половину дня им разрешили прово­дить на палубе, для чего было отведено специальное место между двумя пушками. Усов начал поправлять­ся, но был еще слаб, а кроме того, он как-то необык­новенно упал духом. Плен, болезнь, все несчастья, свалившиеся на него и его товарищей, тяжело повлияли на душевное состояние старого моряка. Во всем случившемся он винил одного себя, очень страдал от этого, и в ослабевшем и обмякшем молчаливом ста­рике трудно было узнать прежнего лихого боцмана и «командёра».

Вместо него в маленьком мирке русских моряков самым влиятельным стал теперь Семен Удалов. После поражения эскадры под Петропавловском прежнее не­укротимое, веселое, жизнерадостное состояние духа вернулось к нему. К старому боцману он относился бережно и внимательно, не поддразнивая его, как раньше, и называя не иначе, как господин боцман. Первые дни, когда ослабевшему от болезни Усову трудно было взбираться по крутому трапу на палубу, он втаскивал его туда на «горбе», несмотря на негодо­вание и гнев почтенного старика, не привыкшего к та­ким нежностям. На палубе обычно было ветрено и сы­ро, но за пушкой можно было укрыться. Усов сидел всегда молча, насупив седые брови, и курил свою не­угасимую трубку, изредка тяжело вздыхая. Попов или спал, свернувшись, как кот, или, опершись о вы­сокий борт и поплевывая, поглядывал то на низкое серое небо, то на темные крутые волны, быстро бегу­щие наперегонки с бригом.

Бледных прилежно и неутомимо работал, а Удалов или мастерил что-нибудь при помощи матросско­го ножа, вроде кузнеца и медведя, бьющих по нако­вальне, или же, собрав вокруг себя кружок подвахтен­ных матросов, упражнялся в познании языка, застав­ляя покатываться со смеху и веселых французов и своих более серьезных соотечественников. Он быстро приобрел популярность и общую симпатию, начиная от капитана брига, купившего у него кузнеца и мед­ведя за пачку табаку, и кончая коком-марсельцем. Особенность говора этого провансальца он быстро уловил своим музыкальным слухом и ловко копировал его, ко всеобщему удовольствию.

Только старший офицер, лейтенант, не обращал на него внимания, холодно глядя поверх головы, если Удалов попадался ему на глаза. Он не мог позабыть своего купанья в студеных водах Авачинской губы.

Однажды в довольно свежую погоду бриг ходко шел в полветра, кренясь и осыпая брызгами с бака прикорнувших у русленей матросов. Вдруг вахтенный начальник отдал команду, боцман засвистал в дудку, вызывая подвахтенных на палубу. Вахтенные броси­лись к брасам, чтобы уменьшить площадь парусов. С севера заходил шквал с дождем.

При звуках аврала Усов поднял голову. Загорев­шимися глазами глядел он на работу матросов и так насасывал трубку, что от нее искры летели, как от па­ровоза.

Удалов, Бледных и Попов тоже встрепенулись. Курчавый Жозеф, вылетевший из люка на палубу, на ходу обернулся и крикнул, улыбаясь:

– II faut se rechauffer un peu![99] – и, как-то по­скользнувшись (бриг качнуло на зашумевшей боль­шой волне), он плечом со всего маху стукнулся о вы­сокий борт; лицо его искривилось, но он устоял на ногах и ринулся вверх по вантам, крикнув: – Са va, mon vieux![100]

– Всыпал бы я тебе с дюжину, чтобы не зевал во время аврала! – буркнул Усов.

– Хорошо, да не по-нашему, – сказал Удалов, глядя на работу матросов.

Усов только иронически ухмыльнулся.

В это время у Жозефа, не на шутку зашибшего ру­ку, порывом ветра вырвало угол марселя. Парус, гро­зя разорваться на клочки, гулко захлопал. Капитан, вцепившись в поручни, заорал на матросов, француз­ский боцман кинулся с полубака к мачте, но его опе­редил Удалов, кошкой взлетевший по вантам и побе­жавший по рее. В несколько секунд марсель был усмирен. Усов, не отрывавший глаз от товарища, удов­летворенно крякнул и глянул в сторону мостика – знай, мол, наших, а Удалов, кончив дело, так же лихо спустился на палубу и присел к товарищам как ни в чем не бывало, лишь слегка запыхавшись. Капитан в рупор крикнул что-то французскому боцману, и тот, козырнув, кинулся к пленным.

– Семен, к капитану! – крикнул он Удалову.

– Эх! Небось чарку поднесут! – с завистью ска­зал Попов.

– И стоит того! – оборвал его Усов. – А ты бы вот больше жиры належивал, лежебока!

Капитан поблагодарил Удалова и приказал выдать ему вина.

После недолгой стоянки в Калифорнии бриг пошел зимовать на Сандвичевы острова. Переход длился семнадцать дней. После холодных осенних шквалов в северной части Тихого океана здесь была благодать, но тем не менее и тут бриг поштормовал. Пять дней люди ни разу не ложились сухими, не спали больше двух часов подряд и не имели горячей пищи. Ветер стих внезапно, к вечеру, однако бриг всю ночь мотало на могучей океанской волне. В кубрике было сыро, но люди спали, как сурки, не обращая на это внимания. За день судно вышло из штормовой полосы и, окры­лившись всеми парусами, ходко шло, чуть кренясь под ветер и с шумом разваливая на две волны глад­кую, как жидкое зеленое стекло, воду. Солнце скло­нялось на запад. Высохшие за день паруса порозове­ли, и вдали, над жемчужным простором, встали на не­бе розовые облака. Удалов, стоя у бушприта, смотрел вперед. Жозеф, вахтенный на баке, указал ему на облака:

– La terre! Les ǐles de Sandwich![101]

Поздно ночью раздалась команда, загремела якор­ная цепь, и бриг остановился, как казалось, у самого подножья темной, нависшей над судном горы. Над го­рою дрожали и переливались крупные, яркие звезды. Веяло сладкими, пряными ароматами. С берега доно­сились пение и томный, ноющий звон какого-то струн­ного инструмента.

– Пахнет, как в церкви: ладаном и горячим вос­ком, – тихо сказал Удалов. – А звезды – как свечи... Хорошо на свете жить, дядя Усов!

Оживившийся и как бы помолодевший, боцман широкими ноздрями перешибленного носа жадно вды­хал в себя ароматы.

– А на берегу, брат, – восхищенно сказал он, – этой самой пальмовой араки пей – не хочу. Ну конеч­но, и джин английский соответствует. Всякой этой фрухты – и не поймешь, откуда она родится. Иная вся, как еж, в иголках, а расколешь – внутри полови­на лед, половина мед. Народ тут – канаки называе­мый. Между прочим, по пояс нагие ходят, а ничего, народ хороший, смирный.

– Не пустют нас на берег, – тоскливым голосом сказал Попов. – Не пустют. А уж тошнехонько на судне!

Опасения его оправдались. Утром, в то время как вахту, к которой приписаны были русские моряки, от­пустили на берег, пленные остались на борту. Стар­ший офицер, желчный и злопамятный человек, заста­вил всех четверых отбивать ржавчину с якорной цепи.

Расположившись в тени поднятого кливера, они неистово стучали молотками.

Днем к бригу подошла шлюпка с береговыми офи­церами. Поднявшись на мостик, офицер объяснил, что прислан с просьбой дать имеющихся на борту военно­пленных для работ на берегу: там, ввиду возможного неожиданного нападения русской эскадры, строится форт и нужны рабочие руки.