Путь к океану (сборник)

– Ничего, быстрее доедем! Мороз – он жмет, да и я не зеваю: нажимаю, ходу даю. Аж взопрел!

На третий день есаул шел уже сам. К вечеру чет­вертого дня, поднявшись на увал, путники увидели внизу, под скалистым мысом, на белом снегу несколь­ко юрт и черные точки собак возле них. Это было ста­новище, где жила семья второго проводника, без­молвного Макара. Тунгусы гикнули, собаки понеслись вниз по пологому склону так, что снег завился из-под полозьев. Скоро неистовый лай и визг собак известили население о прибытии путешественников. Из юрты по­казался человек и что-то прокричал. Афанасий и Ма­кар стали как вкопанные.

– Что такое? – встревожился есаул.

– Горячка пришла, весь народ горячка лежит. Ему мальчишка помер, – сказал Афанасий, показывая на Макара, который с еще более каменным ли­цом, чем всегда, и еще более сузив глаза, молча при­вязывал своих собак.

«Вот и отдохнули в тепле... Оспа у них, что ли?» – подумал Мартынов и сказал:

– Васька, Афанасий, чтобы не смели в юрты вхо­дить! Горячка прилипчива. Ночевать будем под ска­лой. Собирайте костер.

После ночевки, когда стали собираться в дорогу, Афанасий вдруг подошел к Мартынову и, кланяясь ему, с робостью сказал:

– Не серчай, ваше благородие, очень тебя прошу, не надо серчай.

– Чего еще?

– Не серчай, бачка, Макарка дальше ехать не мо­жет – его баба больной лежит, мальчишка помирал.

Есаул опустил голову. Положение осложнялось. Но что было делать?

– Ну ладно... Только наших собак обменять надо на свежих.

– Сделаем! Все сделаем, ваше благородие. Са­дись к огню, отдыхай, а мы с Васькой все сделаем – и нарты перегрузим, и собачка сменяем, все сдела­ем, – твердил Афанасий, обрадованный, что есаул не сердится на него.

– Только смотри, в юрты не ходить! Замечу – убью! – сказал есаул, поплотнее укутываясь и ло­жась к огню.

К полудню все было готово, и караван, уменьшив­шись на одну запряжку, тронулся дальше.

Свежие собаки были готовы бежать во весь опор, но дорога не позволяла этого. Постоянно приходилось то вязнуть в снегу, идя берегом, то всем телом, всеми силами сдерживать нарты на спусках. По пути попа­дались им заливы верст в двадцать пять – тридцать шириною; через них переходили по льду, перебираясь через торосы, борясь со свирепым ветром, беспрестан­но дувшим с моря мощной струей.

И Васька, и Мартынов, и даже Афанасий были измучены. У всех троих лица были обожжены моро­зом, несмотря на то, что они закрывали их, оставляя только глаза, и красная кожа была воспалена и зу­дела. Глаза слезились. Руки распухли и онемели. Все тело ныло и мучительно чесалось от холода, грязи и усталости. А пройдено было еще меньше чем полдороги. До Гижиги оставалось еще дней двенадцать – шестнадцать пути. А тут еще, как на грех, новые со­баки на каждой ночевке выли, стараясь освободиться и убежать обратно. Одной, самой крупной и умной, это и удалось сделать; она перегрызла поводок вместе с палкой и удрала. Приходилось привязывать собак особенно старательно.

Дня через два после остановки у зараженного ста­новища есаул заметил на Василии новые унты.

– Васька! Это что за унты на тебе?

– Унты? Известно, что за унты – меховые унты, инородческие, – уклончиво отвечал Васька и поспеш­но встал – осмотреть, как привязаны собаки.

– Ты мне дурака не строй! – закричал Платон Иванович. – А ну, иди сюда! Говори, где взял унты?

– Ну... где взял! Известно, где взял... сменял, – смущенно пробормотал Васька, возвращаясь к костру.

– Говори правду, дурья башка! В Макаркином становище сменял?

– Ну да, у бабы тунгусской, мужик у ней помер, а унты почти новые... А мои уж сносились совсем.

Васька, понурясь, ожидал, что есаул разозлится, накричит. Но, к удивлению Васьки, «поучения» не по­следовало. Есаул, бросив на снег кружку, из которой пил чай, мрачно уставился в огонь. Васька подавлен­но молчал.

– Вот заболеешь, что я с тобой здесь буду де­лать? – сказал наконец Мартынов, показывая рукой на снег и тьму, тесно обступившую неверно прыгаю­щий свет костра.

– Не заболею, Платон Иванович, унты ведь но­вые, их, поди, может, неделю только носили.

– Эх, и дурень же ты, Васька! – грустно сказал есаул и стал укладываться на ночь.

Прошло еще несколько дней. Каждое утро есаул тревожно вглядывался в Ваську, но его неизменно бодрая улыбка успокаивала Платона Ивановича.

– Ну вот, ваше благородие, не заболел я, – на­помнил однажды Васька.

– Счастье твое, дурень. Я бы тебе всю шкуру со спины спустил бы, – отвечал есаул, улыбаясь в чер­ную жидкую бородку, отросшую за путешествие.

По-видимому, благополучно сошла Ваське его опасная обновка.

Большая часть пути была пройдена. Свыше трех недель шел от Охотска караван, и до Гижиги осталось еще пять-шесть дней. И пора – все устали до предела. Даже никогда не унывающий Васька, поднимаясь однажды утром, сказал:

– Что, Афоня, скоро ли Гижига? Что-то я подбил­ся, как старый мерин, ноги не идут.

– Не робей, Вася, в Гижиге дневку сделаем дня на три, обогреемся, отоспимся, отъедимся! – крикнул есаул, все веселее чувствовавший себя по мере при­ближения к Гижиге, несмотря на то, что измотан был больше всех.

Весь этот день Василий что-то отставал, а вече­ром был молчалив и, привязав собак, лег спать, почти не притронувшись к ужину. Этого никогда еще не бывало.

– Что с тобой, Васька? Не занемог ли? – тревож­но спросил есаул, опускаясь на корточки около его изголовья.

– Ништо, ваше благородие. Притомился я, – упавшим голосом отвечал Васька, пряча в мех свое пылающее лицо.

Ночью есаул спал тревожно. Собаки лаяли и выли необыкновенно. Наконец они утихли, и есаул заснул. Но скоро его разбудили крики Афанасия.

– Ай, бачка! Ай, беда, ваше благородие! – кричал тунгус, хлопая себя по бедрам, и в отблесках поту­хающего костра тень его металась фантастически.

Такое поведение Афанасия, всегда величественно-спокойного и молчаливого, было настолько необыкно­венно, что есаул вскочил.

– Ваше благородие! Собачка убежал!

– Какая собачка?– немного успокаиваясь, спро­сил Мартынов.

– Вся новая собачка убежал! – кричал Афанасий.

– Врешь! – крикнул Платон Иванович, чувствуя, как покатилось вниз сердце и слабеют ноги.

Он кинулся к собакам и увидал только трех лаек, сидевших на снегу с тревожно наставленными ушами. Это были те собаки, которых он получил в Охотске. Все взятые на становище Макара каким-то чудом отвязались и убежали.

– Кто привязывал собак? – со зловещей сдер­жанностью спросил есаул, подходя к костру, у которого, взяв уже себя в руки, с обычной флегмой уселся тунгус.

– Васька привязал, – буркнул он.

Есаул ногой стал расталкивать Василия, но тот только охал, не просыпаясь. Мартынов открыл его лицо, и холодный воздух привел Ваську в чувство. Васька глянул на есаула мутно, от света костра лицо его казалось багровым.

– Сейчас подам-с, не извольте беспокоиться-с, – бормотал он.

– Ты пьян, каналья? – спросил есаул, с недоуме­нием оглядываясь на тунгуса.

Тот покачал головой, пристально глядя на Ва­силия.

– Горячка ему. Потому и собачка плохо привя­зал. Больной она.

– Не может быть! – упавшим голосом сказал есаул и, сняв варежку, дотронулся до лба Василия. Лоб был горяч необычайно.

– Вася, друг... Очнись, Вася... – тихо говорил есаул.

Василий пришел в себя окончательно. Он хотел подняться, но есаул удержал его.

– Оплошал, ваше благородие, виноват-с, – хрип­лым и слабым голосом сказал он, валясь обратно. И снова закрыл глаза. – Испить бы...

Мартынов был совершенно ошеломлен свалившим­ся на него несчастьем. Он всей душой ощутил, что теряет лучшего, может быть, друга, какой только был у него в жизни. Напоив Василия, Мартынов сел к ко­стру. Афанасий мрачно глядел на огонь. Молчание длилось долго.

– Ну, что будем делать, Афанасий? – проговорил наконец есаул.

– Два нарта тут бросать надо. До Гижиги надо идти.