Путь к океану (сборник)

Феоктисту Романовну Пряхину знал весь Иркутск. Она была женщина пожилая, с громким голосом и бородавкой на щеке. В доме своем она царила не­раздельно, держа своего мужа Антона Ивановича под башмаком, а всю мужскую и женскую прислугу – в страхе божьем. Когда-то она знавала мать есаула и, объявив поэтому, что «Платоша ей – все равно что родной», действительно привязалась к нему, как к сыну, но так как по натуре была деспотична и не­преклонна, то привязанность и заботливость ее сма­хивали на тиранство. Первое время есаул по мягко­сти души допускал такое к себе отношение, а когда спохватился и попытался бунтовать, было уже поздно.

Понятно, что после вчерашнего нарушения покоя в доме строгой Феоктисты Платону Ивановичу спа­лось плохо, его мучили злые предчувствия.

Дверь тихонько приотворилась, и в спальню за­глянул широколицый, белобрысый Василий, денщик и наперсник Платона Ивановича.

– Васька! Васька! – зашептал есаул.

Василий вошел в комнату.

– Проснулись, ваше благородие? Окна открыть, что ли?

– Постой, Вась, а что, мы вчера здорово пошу­мели? – все еще шепотом спросил есаул, хотя никто, кроме верного слуги, не мог услышать его.

– Было, Платон Иванович, – мрачно ответил Васька.

– Ай-ай! Что, Феоктисту мы обеспокоили, чай, а? Как она, не замечал?

– Гневна... Чем свет поднялась. Палашку и Стешку прибила. Антон Иванович без чаю на службу побегли... Беда! Меня увидела во дворе и говорит: «Что, Аника-воин твой спит еще?» – «Так точно, мол, Феоктиста Романовна». – «Ну, ужо токо проснется, я ему теплое слово скажу».

– Да с чего это? Не томи ты душу, скажи, из че­го вышло-то все? Помнится, было все чинно, благород­но. Песни только пели – в этом худого нет. Что слу­чилось-то, Васька?

– Из-за их благородия поручика Керна все вы­шло, Платон Иванович.

– Ну?

– Не знаю, с чего это им стукнуло – пели они под гитару, да вдруг говорят: «Надо Феоктисте испанский серенат сыграть». Майор Красин услыхал. «Не ходи, говорит, Керн, она тебя кипятком ошпа­рит». А он отвечает: «Вы, аспиды, благородство чувств не можете понять. Я ей спою, она разнежится и Платошу завтра тиранить не будет». Тут Красин чего-то с Хрящевым заспорили, а они встали и в мун­дирчике, как были, шмыг во двор. Я за ними – мол, ваше благородие, как бы не простыли, не ровен час. А они мне: «Молчи, ар-рнаут, у меня в груди паля­щий огонь». И к палисаднику, Феоктисте Романовне под окошко-с. Я за ними – и говорю: «Ваше благо­родие, мороз жестокий, струны железные, неравно ручки изволите ознобить-с». А они на меня гитарой: «Отыди от меня, сатана!» Ну, известно, человек пья­ный, промахнулись – да на палисадник гитару и насадили-с. Звон пошел ни с чем не сообразный-с...

– Постой, не мою ли гитару-то? Палисандровую?

– Вашу-с, Платон Иванович, – с грустью под­твердил Василий.

– Ай, вот не было печали-то! – завздыхал бед­ный есаул. – Ну-ну, дальше-то что?

– Ну, как, значит, их благородие гитару разбили, вовсе на меня рассердились. «Из-за тебя, варнак, ис­кусство погибает! Ну ничего, я голосом, без кампанимента, ее сражу». И как заорут несуразно: «Ночной зефир струит эфир!» А Феоктиста Романовна, видать, не ложились еще – как закричат в форточку: «Это что за разбой, это что за погром в моем доме?» Ну, словом, поехали-с. Я – к поручику: мол, идем скорее, ваше благородие, нехорошо, мол. Ну и увел их от греха.

– Вот беда-то какая! Что же делать-то, Вася? Ты бы хоть придумал чего.

– Я и то все утро голову ломал.

– А может, я в постели останусь? Заболел, мол.

– Хуже будет, барин: разлютеет совсем. «Допраздновался, скажет, адъютант!» Хуже будет-с

– Ну, беда! А гитара где же, Вася?

– А гитара на частоколе. Висит-с.

– Так и висит?

– Так и висит-с. Снимать никак не дозволяют-с. «Пусть, говорит, посмотрит господин адъютант, что они в честном доме произвели».

– Ах ты, господи! Ну, давай, Васька, одеваться. Семь бед – один ответ.

Вася взялся за мундир есаула и вдруг вспомнил:

– Ваше благородие! Простите великодушно, со­всем было запамятовал-с. Жандарм от генерал-губер­натора приходил. Приказали явиться к одиннадцати часам.

– Экой ты, братец, болван! – встревожился еса­ул, мигом вскакивая с постели. – Сейчас сколько вре­мени?

– Десять, ваше благородие.

– Экой ты, братец! Давай скорей!

– За разговором запамятовал-с, ваше благоро­дие, шел ведь вас будить-с.

Есаул заставил Василия вылить ему на голову ведро холодной воды, растер мохнатым полотенцем свое мускулистое тело. Оделся и, подтянутый, напра­вился к выходу. В коридоре его встретила грозная хозяйка.

– Ты что же это, друг ситцевый! – начала Феок­тиста.

Но есаул с неожиданной для него твердостью от­вечал:

– Прошу прощения. Не имею времени для бесе­ды. Срочно вызван по делам службы-с.

– Ну, иди, пожалуй, ужотко вернешься... – как нашалившему мальчику пригрозила Феоктиста.

Но Платон Иванович, не слушая, устремился к вы­ходу и быстрым шагом направился к дому его высо­копревосходительства.

Муравьев, генерал-губернатор Восточной Сибири, принял есаула в рабочем кабинете при своем чинов­нике по особым поручениям Струве. Он сидел в крес­ле перед обширным столом и, чуть подергивая левой щекой, следил, как Струве, капая расплавленным сургучом, запечатывает пакет. Лицо губернатора кри­вила гримаса недовольства. У него всю ночь ныла рука, раненная на Кавказе. Он не выспался и был не в духе. При входе Мартынова губернатор обернулся к нему, морщась от боли, и бедный есаул, отнеся недо­вольную гримасу на свой счет, почувствовал, как ро­бость охватывает его, сковывая движения.

«Чем, бишь, я провинился, батюшки мои!» – по­думал Мартынов, печатая шаги и становясь во фронт перед грозным генералом.

– Есаул Мартынов. Имею честь явиться по ва­шему приказанию! – громко, не рассчитав силы голо­са, прокричал есаул. Почувствовав это, он оконча­тельно струхнул и, сделав бессмысленную мину, «ел глазами» начальство.

Но Муравьев, к удивлению есаула, вдруг смягчил выражение лица и сказал ему:

– Оставим формальности, есаул. Зная вашу ис­полнительность, закаленность и умение путешество­вать в суровых условиях, я вызвал вас, чтобы дать вам поручение чрезвычайной важности. Сядьте, есаул!

Мартынов издал горлом неясный звук и с непод­вижным лицом, держа по форме на согнутой левой руке фуражку, присел в неудобной позе на краешек стула, не спуская напряженного взгляда с губерна­тора.

– Вы, конечно, знаете о героической обороне Пет­ропавловска, – сказал губернатор и с невольным со­мнением глянул на неподвижное лицо Мартынова. – У нас есть точные сведения, что как только позволит состояние льдов, нападение будет повторено более мощными силами. Между тем гарнизон Петропавлов­ска и зимующая там эскадра не имеют достаточного количества припасов и боевых снарядов, чтобы с честью отразить врага. Петропавловск может пасть, и русскому флагу может быть нанесено жестокое ос­корбление. Мы лишены возможности оказать помощь русской эскадре. Ваша задача, есаул, берегом, через Якутск, Охотск и Гижигу, сквозь пургу и морозы, не теряя ни минуты, добраться до Петропавловска и пе­редать Завойко этот пакет. Здесь находится приказ: снять крепость и порт Петропавловск, уничтожив то, что нельзя увезти, и всей эскадрой идти к устью Аму­ра, где и укрыться во вновь образованных поселениях, в лабиринте рукавов реки, как совершенно неизвестных неприятели. Спасение эскадры и честь русского оружия будут зависеть от вашей энергии, мужества и настойчивости. Во что бы то ни стало надо быть на Камчатке ранее наступления весны...

Муравьев прервал свою речь и взглянул на непод­вижное скуластое лицо есаула и на его светлые глаза, которые с бессмысленной почтительностью, не мигая, уставились на начальство.

– Испытания вас ждут жестокие-с! – постепенно раздражаясь, продолжал генерал. – Восемь тысяч верст через дикие места-с! Человеческого жилья иной раз не встретите на протяжении четырехсот верст. Скалистые хребты-с. Придется пересекать заливы по льду. И добраться до Петропавловска ранее весны-с! Вот ваша задача.