Путь к океану (сборник)

– Слушаю-с... Так точно-с... – испуганно прохри­пел Мартынов, чувствуя растущее раздражение губер­натора и не понимая причины. Сибиряк и опытный путешественник, он ясно представлял себе, какого ро­да экскурсия его ожидает. Он понимал тяжелое поло­жение петропавловского гарнизона и не сомневался, что выполнит свой долг, но робость перед началь­ством давила его.

Муравьев сердито крякнул, пристально посмотрел на одеревеневшую в почтительности невзрачную фи­гуру есаула и сказал:

– Да вы понимаете ли всю важность того, о чем я толкую? Всю серьезность и ответственность поруче­ния? – И, обернувшись к Струве, сердито добавил:– Il n'a pas l'air gaillard, cet homme lа[85].

– Не имея чести знать по-французски, я все по­нял, ваше превосходительство, – запинаясь, сказал Мартынов.

Оскорбленный догадкой, что губернатор сомне­вается в нем, и смущенный донельзя тем, что надо го­ворить о себе, он, забыв субординацию, потирал пальцами край стола, опустив глаза. С лица его ис­чезло выражение бессмысленности, и, покраснев, су­рово глядя куда-то на кипу бумаг, он повторил:

– Я все понял-с. Путь тяжкий, дело святое-с И требует... требует-с... Однако, – неожиданно для се­бя вставая и повысив голос, продолжал он, – одна­ко я русский солдат-с! И слуга отечества-с! Я русский солдат, ваше превосходительство-с!

И он взглянул прямо в глаза Муравьеву. Несколь­ко секунд губернатор и есаул пристально глядели друг на друга.

– Когда вы думаете выехать? – спросил Муравь­ев, опуская глаза.

Возвратясь домой, есаул сказал Василию о пред­стоящем путешествии и приказал тотчас же собирать­ся в путь. Васька всегда сопровождал Мартынова в его командировках и так же хорошо, как и есаул, знал, что следовало брать с собой. Задав несколько вопро­сов и убедившись, что Васька все сделает превосход­но, есаул, сосредоточенный и серьезный, направился на хозяйскую половину. Увидев постояльца, вязавшая чулок Феоктиста Романовна сразу же сдвинула очки на лоб и, придав себе этим воинственным жестом грозный вид, сразу же закипела справедливым гневом, но есаул, не дав ей начать, сказал мягко:

– Прощайте, Феоктиста Романовна, и, может быть, навеки. Не поминайте лихом.

– Это что за комедия, сударь мой?

– Не комедия, а истинная правда-с. Получил при­каз скакать в Камчатку с секретным поручением-с.

– Будто?! Это зимой-то, в такой мороз! Не вти­рай очки, не глупей тебя, батюшка мой!

– Истинный крест! Спасибо вам за заботу мате­ринскую. Позвольте ручку на прощание – не ровен час, что случится. Путь опасный-с, – говорил растро­ганный есаул.

– Ахти мне! Да ты... Да как же так, сразу-то? Да у тебя, чай, и не сложено ничего. И бельишка-то теплого нет. Постой! Да в дорогу-то что возьмешь? Пироги-то хоть напечь успею ли? Палашка! Стешка!.

И Феоктиста Романовна со всей той энергией, ко­торая должна была обрушиться на повинную голову есаула лавиной гнева, ринулась собирать в опасный путь своего любимца.

Проносясь через двор по какой-то хозяйственной надобности, она увидела злополучную гитару, печаль­но висевшую на заборе, с разбитой декой и порван­ными струнами.

– Васька, Васька! – закричала она неистово. – Так-то ты хозяйское добро бережешь, идол бесчув­ственный! Вон гитара вся инеем обросла, сейчас убе­ри в комнату!

Через несколько часов Мартынов был готов в путь. Искренне прослезившись, простился он с Феоктистой Романовной, с добрейшим Антоном Иванови­чем и в крытом возке на курьерской тройке подъехал к дому генерал-губернатора. Получив в канцелярии пакеты, которые он попутно должен был доставить в Якутск и Охотск, есаул просил доложить о себе Муравьеву.

– Готов? – ласково встретил его губернатор. – Ну, дай тебе бог. Благословляю тебя на славный под­виг.

И Муравьев, перекрестив, обнял и поцеловал рас­терявшегося от такой чести есаула и сам проводил его до лестницы.

– Дай тебе бог! – еще раз крикнул он вслед сбе­гающему вниз есаулу.

Через несколько минут крытый возок мчался по ухабистым улицам Иркутска к заставе.

Мимо возка проносились берега Лены. То могучие скалы, то ущелья и долины, лесистые, занесенные снегом. Есаул и Васька дремали, закутанные в меха, одетые по-якутски – в унтах, в оленьих парках, теп­лых кухлянках.

– Эй, давай, давай ходу! – кричал иногда Мар­тынов.

Но лошади и так неслись во весь опор. День и ночь, останавливаясь только для перепряжки, мчался крытый возок. За те двадцать минут – полчаса, что продолжалась перепряжка, есаул и Васька, неверно ступая застывшими ногами, вбегали в помещение, торопливо выпивали водки или чаю с ромом и, не успев обогреться и размяться, снова влезали в тесный во­зок. Полозья вновь скрипели, возок мчался дальше, и снова мелькали мимо лиственницы, пихты, скалистые берега.

В Якутске впервые за много дней есаул и его верный спутник ночевали в теплом помещении и спа­ли в постелях. Здесь пришлось пробыть почти двое суток, чтобы снарядить караван дальше, до Охотска. Восемь собачьих упряжек везли вещи и продоволь­ствие. Три якута и три казака служили конвоем и проводниками.

Еще затемно тронулся караван. Город еще спал, и пустые улицы огласились лаем собак, несущихся во всю прыть, и скрипом полозьев. Весь короткий зимний день путники быстро двигались по хорошо накатанной узкой дороге. Перед самыми сумерками не­много в стороне от тракта завиднелись три якутские юрты, курившиеся белыми дымками на черном фоне леса. Передовой каюр стал сворачивать к ним.

– Стой, стой, куда? – закричал Мартынов, шедший со второй нартой.

– Ночевать, тайон[86], – отвечал якут.

– Не годится. Собаки еще не притомились, едем дальше.

– Дальше всю ночь иди, еще полдня иди, юрта нету. Ночевать нету.

– В лесу заночуем. Сворачивай обратно, живо!

– Твоя благородия в лесу ночевал, замерзал, моя отвечать будет.

– Ничего, сам, смотри, не замерзни. Сворачивай давай!

– Мой привычный люди. Целый день ходи, полночи ходи, собачка подыхать будет. До Охотска не дойдет будет.

Но Мартынов не хуже каюра знал предел вынос­ливости якутских лаек. Надежды якута на ночевку в тепле не оправдались. Нарты свернули на прежнюю дорогу и по синеющему в сумерках снегу, звонкому от мороза, понеслись дальше. Каюр вымещал свое неудовольствие на собаках, неистово гоня их вперед. Уже в полной темноте Мартынов решил сделать привал. Якуты кормили собак, в то время как казаки и Васька таскали дрова для костров, а сам есаул, не любивший сидеть сложа руки, натягивал полотнище палатки для защиты от ветра, чуть заметно тянувше­го по долине.

Задолго до света Мартынов поднял людей, велел Ваське плотно накормить людей и собак, из расчета на весь день. Путники тронулись дальше в полной темноте. Мороз к утру вовсе рассвирепел. Люди, за­стывшие за ночь, несмотря на жарко горевший кос­тер, двигались с трудом.

Быстрота движения и короткие остановки на ноч­лег изматывали людей и животных. На пятый день якуты стали ворчать, и старший из них попробовал заикнуться о невозможности такой быстрой езды, но Мартынов страшно вспылил, и якуты притихли.

На одной из ночевок есаул, как всегда, разбудил Василия и приказал поднимать людей в путь. Ден­щик, гулко кашляя со сна, растирал застывшие ноги. Есаул спросил его:

– Что, Васька, ноги, чай, гудут?

– Все разломило, Платон Иванович. Отвык, жи­ром зарос. Цельный день бежать – не на печи ле­жать.

– В Охотск прибежишь, как волк поджарый, а?

– Ваше благородие, дозвольте спросить? – робко сказал Василий.

– Ну, говори, – отвечал есаул, подозрительно глянув в широкое лицо своего верного слуги

– Платон Иванович, мы силы не лишимся раньше время?

– Терпи, Васька! – хмуро ответил есаул, потом, помолчав, добавил: – Нам до Охотска нужно в су­хое тело войти и получить привычку в дороге. До Охотска цветочки, после Охотска начнется настоящее дело. Там сырому человеку погибель. А сейчас мы об­терпимся, обвыкнемся, жиры свои подсушим, потом в Охотске дня два отоспимся и, как птицы, долетим. Понял, дурья голова?