«Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается

— Воды!.. Воды надо отнести! — И он отвернулся к переборке.

Антон снова сел на свое место.

— Бредит… Ничего не поймешь. Жаль человека.

— Это у него после Гонконга, когда Цепуритис еще на англичанине плавал.

— Малярия дело не шутейное, — заметил боцман. — Говорил ему, чтобы на берегу сидел, да разве он послушает умного совета? А теперь другие за него работай.

— Так ведь Антон любит жертвовать собой для других, — улыбнулся Курт. — Почему ты хочешь лишить его удовольствия?

— Вечно вы меня подначиваете… На старой «Кримулде» одному мне было не справиться, а тут новые дизели…

— Мы что — играем или лекцию слушаем? — перебил его Галениек. — Кому сдавать?

Антон виновато взял карты. Взглянув на свои карты, Курт скривился и швырнул их на стол.

— Без меня.

Еще не подняв прикуп, Галениек залихватски крикнул:

— Пропадай все пропадом — рискну!

Распахнулась дверь.

— Немецкая подводная лодка! Все к шлюпкам! — выкрикнул Зигис. Как ни хотел парнишка, чтобы его слова прозвучали по-морскому лихо, однако голос предательски дрогнул.

Антон уже хотел вскочить из-за стола, но злой взгляд Галениека приковал его к месту.

— Ты чего орешь, малый! — Галениек схватил кофейник и замахнулся. — Пузыри ведь еще не пускаем.

— Это как знать. — Август радостно спрыгнул с койки. — А что, если в трюме вовсе не яйца, а гранаты?

— Я твой проклятый роман сейчас раз — и за борт! — пригрозил боцман, но сам подался к двери.

Послышалась сирена. Протяжный вой проникал в каждую щель, заставляя вибрировать все переборки.

— Ты не злись, Галениек, я тут ни при чем. — Антон надел спасательный пояс.

Все заторопились наверх.

— Пачкуны несчастные, какую игру мне испортили, — пробормотал Галениек.

Он нехотя поднялся. Подобрал листок с записью игры, сунул в карман, отправился вслед за товарищами.

Сирена жалобно оборвалась. Кубрик наполнила тишина. Тяжкая, мучительная. И в ней, как далекий вопль о помощи, прошелестел шепот Цепуритиса:

— Пойти надо… человек… Нельзя же бросать человека!..

Но его никто не слышал.

Первым про больного Цепуритиса вспомнил Антон. Веснушки на его бледном, перепуганном лице пылали, точно аварийные сигнальные лампочки. Антону казалось, что минуты «Тобаго» сочтены. И именно этот страх перед неминуемой гибелью заставил его вспомнить о брошенном товарище.

Кто бы мог подумать, что после пяти дней потогонной лихорадки Цепуритис еще может столько весить? И до чего неловко тащить это большое, рукастое и ногастое тело! Нет, одному не управиться — не волочить же, как мешок с костями, еще живого человека. Но когда на трапе раздались шаги, лязгнула дверь, Антон обомлел от страха.

— До каких пор будешь тут чикаться, баранья голова!

В кубрике стоял Галениек, а не немец с автоматом. И Антону показалось, что теперь у него хватило бы сил и без помощников вынести Цепуритиса на палубу.

«Хотите избавиться от своей малярии — перемените климат, вам нужен другой воздух, — сказал когда-то Цепуритису врач из больничной кассы. — Я на вашем месте поселился бы в Сигулде».

Цепуритис многое сделал бы на месте врача — поселился бы в Сигулде, не позволил бы дочке работать в ночном ресторане. Но Цепуритис не был врачом. На его зарплату моториста кормились четыре души. Цепуритис поблагодарил за совет, вручил талон за визит и вернулся на судно.

В известной степени врач оказался прав — свежий ночной воздух вернул Цепуритису сознание. Он дышал тяжко, словно вытащенный из воды утопающий. Открыл глаза. Пелена, мешавшая мозгу воспринимать внешние впечатления, спала.

Цепуритис приподнялся на локтях. Обзор расширился. Вон подводная лодка телеграфит прожектором какой-то приказ. За ее приближением следят из-под спасательных шлюпок странно растолстевшие матросы.

— Сейчас подойдут вплотную, — читал боцман сигналы. — Приказывают спустить трап с левого борта.

— Наверно, вспомнили про оставленного в Латвии соотечественника. — Голос принадлежал, конечно, Галениеку. — Тебе, Курт, теперь только перешагнуть через борт и прямая дорожка в фатерланд.

Матрос не отвечал. Он просто не знал, как на это ответить. Даже для себя он не находил окончательного ответа, когда пробовал осмыслить, где же его, Курта Ландманиса, настоящая родина. В Германии, где родились его предки? В Латвии, где родился он сам? Или в другой стране, где он когда-нибудь бросит якорь и где родится его сын? И так же как не мог он остановить свой выбор ни на одной из девушек, встречавшихся во многих гаванях, Курт не мог дать себе ответа и на этот вопрос. Видно, правда, что для моряка родина — весь белый свет, любой гостеприимный берег.

— Я же говорил, они станут обыскивать судно! — напомнил Август. — Вы еще увидите, что мы везем не только шпроты и яйца!

Цепуритис вздрогнул. Тревога была пока смутной, хотелось верить, что он просто не может отделаться от кошмара.

— Где мы? — Голос был слаб, но внятен. — Сколько я проспал?

— Пять дней капитан тебя хиной кормил, — ответил юнга и невольно прыснул. — Мы уж думали, концы отдашь.

Сколько времени человек может выдержать без воды? Два дня, четыре, пять? Он не знал, на который день умирают от жажды. Он знал одно: дорога каждая минута!

— Помоги встать!

Ноги не слушались. Он зашатался… и пошел! Тревога толкала его вперед, помогала напрячь силы. Хорошо еще, что можно опираться на поручни трапа. Никогда путь до машинного отделения не был таким длинным. Одна палуба, вторая, третья. В уши ударила могильная тишина — машины застопорены, команда сгрудилась на палубе у спасательных шлюпок. А он чуть не бросил товарища!

Цепуритис открыл низкую дверцу. В коридор гребного вала мотористы залезали только при авариях.

Туннель казался бесконечным. К черту предосторожности! Цепуритис хотел позвать, но вдруг сообразил, что он не знает даже имени этого человека.

— Алло!

Исковеркав звуки, на зов откликнулось глухое эхо. Старик торопился вперед, даже дверь не прикрыл за собой. Может, еще не поздно…

— Алло! Это я, Зайгин отец!..

Цепуритис достиг убежища. Выгородка пуста. Пуст был и глиняный кувшин, который он оставил беглецу пять дней тому назад. Тяжкая пустота в голове мешала сообразить, что на судне человек не может пропасть бесследно.

Он был уже за углом, когда раздался сухой треск первого выстрела. «Вальтер»… Он сам два года не расставался с пистолетом этой системы, излюбленным оружием большинства офицеров разведки.

Момент побега был тщательно продуман. Сейчас в кинотеатрах кончится сеанс. Улицу запрудят прохожие. Лавина людей вклинится между ним и преследователями. На бегу он бросил взгляд на часы над ювелирным магазином. Но если их стрелки врут хоть на одну минуту — все пропало!

Позади рванули воздух «вальтеры». До жути хотелось оглянуться, прикинуть расстояние до преследователей. Оглянуться, потерять секунду — это означало смерть.

Выстрелы все ближе, ближе. Как на поле боя. Но там рядом всегда свои; здесь же любой может обернуться врагом. Достаточно раздаться крику: «Держи его!» — и все бросятся вдогонку, преградят путь. Пока что преследователи не кричали, полагаясь на свое оружие. Где-то рядом свистнула пуля и угодила в витрину магазина. Он нагнулся, петляя, перебежал через улицу. Как раз вовремя, чтобы смешаться с толпой, вылившейся из дверей «Радио-Модерна». Люди говорили о картине. Сейчас они жили Гарри Пилем, радовались его счастливому побегу из тюрьмы. Никому из них и в голову не приходило, что рядом с ними сейчас шагает настоящий беглый узник. Людской поток вынес его на Елизаветинскую. Впереди путь свободен. Хотелось опять пуститься бегом. Нельзя! Нельзя привлекать внимание. Он заставлял себя идти шагом. Это было трудно. Он оглянулся. Позади в людской толчее обозначилось волнообразное движение. Там преследователи плечом и локтями прокладывали себе путь.