«Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается

— Я предпочел бы ничего не знать о ваших пошлых снах, — не повышая голоса, отозвался Нордэкис и вышел из рубки.

Ночь была теплая. Отсюда, сверху, судно радовало глаз изящными вытянутыми линиями. Мачта была такой высоты, что топовый фонарь, казалось, без всякой опоры раскачивался в черном небе. Небольшая волна с тихими вздохами билась о борта. Сдержанно постукивали мощные дизели.

Опершись на поручни, Нордэкис с наслаждением втянул в себя горьковатое, насыщенное водяной пылью дыхание океана. На фоне черных волн светло-серый корпус судна выглядел почти белым. Отчетливо вырисовывались огромные буквы ТОБАГО — ЛАТВИЯ, которые должны были на далекое расстояние оповещать всех о нейтральной принадлежности судна.

И все же Нордэкис перед уходом в плавание наведался в страховое общество «Эрглис». Жене он про это не сказал, не хотел понапрасну волновать. Марта со дня на день ожидала ребенка. Возможно, сегодня он уже стал отцом.

Радист еще не спал. Из освещенного иллюминатора радиорубки слышалась танцевальная музыка, время от времени прерываемая монотонным попискиванием радиомаяка. Пела Зара Леандер. С тех пор как на судне появилась Алиса, Артур целыми днями транслировал модные песенки о любви.

Мелодия оборвалась на резком диссонансе. Минутная стрелка стенных часов подошла к красному сектору — трехминутному периоду, когда все радиооператоры обязаны слушать, не подаст ли кто сигнал бедствия. Поверх черной сеточки, стягивавшей волосы, Артур надел наушники. В этом необычном головном уборе он напоминал мотогонщика, который должен взять опасный поворот, — такое напряжение было написано на его лице.

Нордэкис вошел на цыпочках и тихо прикрыл за собой дверь. Радист не обернулся. Он что-то торопливо записывал.

— Есть новости? — спросил Нордэкис.

Радист не отвечал. Карандаш в его пальцах бегал по бланку, точно живое существо. Потом пальцы расслабились, и карандаш снова превратился в безжизненную деревяшку.

— «Кэйптаун» тонет… Слишком далеко от нас.

— Стало быть, новостей нет. — И Нордэкис вышел.

О телеграмме из Риги Артур сказал бы сам.

Окна кают-компании были освещены. Нордэкис прошел мимо. Он и так представлял себе, что там происходит. У Парупа наверняка уже заплетается язык. Под вопросом может быть только причина — от коньяка или шампанского? Квиесис, как всегда, обходится двумя-тремя рюмками, но пьянеет от своих коммерческих планов. А бедняга Вилсон делает вид, будто он счастлив принимать гостей за капитанским столом.

У фальшборта Нордэкис заметил юнгу Зигиса. Хотел было отправить мальчишку спать, но махнул рукой — пусть помечтает.

Зигис не мечтал, он предавался воспоминаниям.

Впервые Зигис увидел море, когда ему было четырнадцать лет. В день рождения мать повезла его в Булдури. Отец остался дома мастерить игрушки. Вечером мальчуган с восторгом рассказывал о своих впечатлениях отцу. Малышом Зигис всегда заливался слезами, когда мать уносила из дома этих забавных дергунчиков. Потом он подрос и стал понимать, что для семьи дергунчики не игрушки, а хлеб. Но пришел час, когда и этого хлеба не стало. Отца уложили в гроб — вместе с орденом Лачплесиса и деревянной ногой. Гроб унесли. В тот самый день унесли и последние игрушки. Зигис должен был подыскивать себе настоящую работу. Поначалу мать даже слышать не желала о море. Потом она вспомнила, что капитан Вилсон приходился им каким-то дальним родственником. Он повел Зигиса к судовладельцу господину Квиесису. До сих пор Зигис только с улицы любовался такими домами. Теперь же он стоял в окружении зеркал, ковров и картин, среди громадных кожаных чемоданов, в которые нарядно одетая девушка укладывала платье за платьем. Оказалось, что нарядная девушка всего-навсего служанка. Вошел господин Квиесис и сердито отправил ее помогать барышне делать прическу. Затем судовладелец сурово посмотрел на мальчика и покачал головой — такого первый же шквал сдует с палубы. В эту минуту появилась Алиса. И Зигис все-таки получил место юнги на «Тобаго»…

Хотелось пережить настоящий шторм и, рискуя жизнью, мужественно спасти Алису. Но где-то в глубине души копошился страх. Больше всего пугала война. Каждый вечер в кубрике рассказывают о плавучих минах и торпедированных кораблях, про людей, которые, не добравшись до берега, умирают от голода и жажды. А что, если и над ними стрясется такая беда?

Океан безмолвствовал. В просветах рваных облаков бледно мерцали редкие звезды. У темного горизонта дотлевало зарево заката — багровое, с фиолетовым обводом. Внезапно сигарообразная тень перечеркнула фиолетовую полосу. В следующий миг яркая вспышка, за которой тотчас последовал грохот выстрела, вырвала из темноты очертания подводной лодки.

Матросский кубрик располагался в носовой части. В спокойные дни здесь было более или менее уютно. Уют придавали фотографии близких и виды Риги, красовавшиеся над койками; одежда, в особенности полосатые тельняшки и яркие косынки, местами прикрывавшие металлическую наготу переборок. И даже однообразный плеск волн, порой застилавших иллюминаторы форпика занавесками белой пены.

Едкий дым «Добельмана» клубился над головами игроков.

Галениек, чернявый парень лет тридцати, сидит без рубашки. Упавшие на лоб тонкие пряди волос от соленых океанских брызг стали похожи на проволоку. Блики от лампы в такт качке скользят по широкой груди, и вытатуированный на ней парусник словно плывет по волнам света. Якорь на правой руке в непрерывном движении — Галениек с такой силой хлещет картами по столу, точно от этого зависит удача в игре. Звонко брякнулся на пол пустой кофейник.

— Можно бы и потише! — Над верхней койкой показалась голова Августа.

С той поры, как в его руки попал «Таинственный корабль» — две тысячи страниц, да еще напечатанных готическим шрифтом, товарищи прозвали моториста Августа Кругосветным Путешественником. Он путешествовал с койки на койку. Днем поближе к иллюминатору, ночью — к лампе. Первые страницы книги хранили на себе масляные отпечатки пальцев. А потом заболел Цепуритис, и Августа назначили в вахту Свадрупа. В присутствии старшего механика дозволялось читать только инструкцию по эксплуатации двигателя.

— Не нравится, так убирайся в читальню, — рыкнул боцман.

Зальгабалс был разгорячен не менее остальных. Сейчас красное темя боцмана вполне могло бы заменить левый ходовой огонь корабля. Сам он никогда не брал карт в руки — боялся проиграть. Болтали, что в чулке у жены Зальгабалса уже хранится первый этаж собственного домика.

— Мне-то что, я из-за Цепуритиса.

— Поговори у меня еще! Ага, опять моя!

Галениек собрал взятки и посмотрел на койку, где под тремя одеялами тяжко вздымалась грудь Цепуритиса. Лицо желтое, седая пакля волос облепила покрытый испариной лоб. Уже не так громко, как до этого, Галениек сказал:

— Вылезай-ка, фриц, клистирный шприц!

Курт Ландманис не обиделся. Всегда чисто выбритые скулы, четыре смены робы, любовь к порядку — типичный немец. А раз немец, значит, фриц, даже если ты отказался репатриироваться в гитлеровскую Германию.

Игра продолжалась. Боцман заглядывал через плечо третьего партнера. Вообще-то Антон играть не умел, но если товарищам не хватало третьей руки, он безропотно проигрывал последний сантим. На этот раз ему удалось собрать все четыре туза. Боцман уже прикинул, сколько бы он выиграл на месте Антона. Видя, что тот собирается побить неправильно, Зальгабалс отдернул руку моториста и сам выхватил и бросил на стол даму треф.

Антон покраснел. Румянец залил простодушную физиономию, слился с рыжими волосами и веснушками.

— Ты его слушай больше, дуралей, — злился Галениек. — А ты, боц, не суйся. Когда чихнут, можешь сказать: «Будь здоров», а дальше — твое дело маленькое.

— Воды, воды!.. — раздался слабый голос.

Антон тотчас вскочил и пошел с кружкой к больному. Цепуритис, скинув одеяло, метался в жару по койке. Антон попробовал приподнять голову старого моториста. Глаза Цепуритиса были закрыты.