Возвращение Амура

Кивдинский уже стоял перед жителями станицы, заложив руки за спину под распахнутым казакином. Атаман рысцой подбежал к нему, отдал честь, рявкнул: «Здравия желаю!» – и махнул рукой, подал знак собравшимся. Народ нестройно крикнул «Ура!», а притихшие было ребятишки высыпались перед купцом и загалдели:

– Дедушка Христофор, дай денежку!

Кивдинский сунул руки в карманы, потом взмахнул ими в стороны, и на головы мальцов дождем посыпались мелкие монетки. В пыли началась куча-мала. Кивдинский захохотал и заворочал головой, горделиво оглядывая площадь: вот, мол, я какой! И вдруг, словно что-то почуяв, всмотрелся в окна трактира и встретился взглядом с Муравьевым. Стоявший рядом атаман тоже посмотрел, разинул рот и истово перекрестился: видимо, разглядел в окне мундир и генеральские эполеты. Кивдинский сунул ему под нос кулак и бегом бросился через площадь к трактиру. Атаман припустил следом.

Муравьев кивнул Вагранову: идем, – и первым вышел в коридор. Из соседних номеров появились адъютанты и казаки. Увидев генерал-губернатора, дружно набрали воздуха, чтобы громко поприветствовать, но Муравьев жестом остановил проявление полагающихся по рангу чувств и пригласил за собой. Начав спускаться по лестнице в общую залу, они услышали свистящий от злобы шепот:

– Почему не доложил о приезде хозяина?! Я ж-же тебя, как клопа, раздавлю!..

И ответный шепот, почти рыдающий:

– Так вас же не было, Христофор Петрович… Помилуйте, ради бога!..

В зале перед самой лестницей на коленях стояли Кивдинский и трактирщик. Купец был уже без шапки, седые прямые волосы средней длины обрамляли обширную розовую лысину. Трактирщик вид имел цыганистый, этому способствовали черные кудлатые борода и шевелюра. Увидев Муравьева со свитой, они дружно склонились, почти упали – лбами в пол. Атаман вытянулся у дверей и кинул ладонь к козырьку фуражки. Муравьев кивнул ему и брезгливо сказал в склоненные спины:

– Встаньте, господа. Подобострастие подобное допустимо лишь перед образом Господа Бога. Для замаливания грехов.

– Правда ваша. – Кивдинский быстро, по-молодому легко, поднялся с колен и поклонился. – Переусердствовал-с. – Боком лакового сапога он пнул трактирщика, все еще стоявшего на коленях; тот живо вскочил и, пятясь и кланяясь, убрался за трактирную стойку. – Вину свою великую чую за нерадушный прием. Сам я в отлучке был, а людишки наши недогадливы да нерасторопны… Каюсь и прошу: не оставьте вашей милостью, пожалуйте в мой дом. Там для вас, ваше превосходительство, апартаменты более приличествующие…

– Мне и здесь неплохо. – Голос генерал-губернатора сух и холоден. – Кстати, насколько мне известно, ваш дом в Бянкине, что за Нерчинском.

– Совершенно так-с, – снова поклонился купец. – Но у меня и здесь дом имеется, и в других местах. Не в трактире же останавливаться, когда по делам езжу.

В угодливой интонации явственно просквозила ирония, но Муравьев предпочел ее не заметить.

– А у меня к вам дела нет и пока не предвидится. Господин атаман, – обратился он к атаману, так и стоявшему навытяжку у дверей, – прошу пополудни пожаловать с докладом. И почему пристава не вижу?

– Убыл в соседнюю деревню, за пятьдесят верст, – ответил атаман.

– Ну, тогда не смею никого задерживать.

Атаман развернулся и вышел, стараясь чеканить шаг. Кивдинский, как-то сразу по-стариковски ссутулившись и поникнув, последовал за ним.

– Иван Васильевич, – обернулся Муравьев к порученцу, – я слышал, здесь проживает прямой потомок албазинского казака Корней Ведищев.

– Трактирщик наверняка знает. Сейчас выясним. Велите позвать?

– Пригласи его чаю с нами попить и поговорить.

Чаевничали за одним большим столом, собранным из трех. Трактирщик и половой накрыли его большой льняной скатертью, расшитой по углам красными петухами, поставили два медных самовара, пышущих жаром. На обливных глиняных блюдах горками возвышались маковые баранки, шанежки с творогом, пирожки с разнообразной начинкой – с луком и яйцами, с морковью, с рыбой, мясом, черемухой… К пирожкам – масло топленое: чтобы надкусить и масла внутрь маленькую ложечку. Вкуснота-а! В небольших плошках отражали солнце озерца медов – донникова, боярышникова, разнотравного – и варений из дикорастущей ягоды – смородины, голубики, земляники. Посуду чайную трактирщик выставил китайскую – из тонкого фарфора. Он попытался было сунуться с бутылками – «наливочки домашней», но адъютанты в голос шикнули, и он благоразумно убрался.

За Ведищевым сбегал сын трактирщика. Привел сухонького старичка в пестрядинной рубахе навыпуск, из-под которой на яловые полусапожки спускались черные плисовые штаны. Волосы на голове были седые, но густые и слегка вьющиеся; седая же кудреватая борода обрамляла снизу загорелое морщинистое лицо. А вот усы не удались – были редкие и не поседели полностью: где-то проглядывал рыжий, где-то черный волос, – и это забавно сочеталось с пестрядью рубахи.

Увидев вошедшего, генерал поманил его пальцем. Ведищев шагнул, степенно поклонился:

– Я, вашество, для ча те спонадобился-то? Али кто за коз пожалобился? Так ить коза – животина неразумная, но хи-итрая: чуток отвернешься – она шасть в огород и давай хрумкать все сподряд… Но я их в строгости содержу: провинилась – получай плетей!..

Дребезжащий тенорок, как горный ручеек, рассыпался, не иссякая, по трактирному залу. Все замерли в ожидании, как откликнется Муравьев. Николай Николаевич тряхнул головой, мизинцем прочистил ухо и выставил ладонь:

– Стой, Корней Захарович, угомонись. Я понял: с козами ты управляешься, будто наказной атаман с войском. Я позвал тебя за другим. Но сначала садись, выпей с нами чаю.

– Я бы, вашество, от чарочки-другой не отказался…

Муравьев усмехнулся, оглядел вопросительно уставившихся на него спутников и сделал знак Вагранову. Тот вскочил и скрылся за трактирной стойкой.

Пока генерал-губернатор усаживал Корнея возле себя, пока сам наливал ему чаю в расписную китайскую чашку, трактирщик мигом водрузил на стол три штофа белого стекла с настойками и рюмки.

– Всем по одной, – сказал Николай Николаевич, – а Корнею Захаровичу – сколько пожелает.

Корней пил чай из блюдца, с присвистом, утирался расшитым полотенцем-ширинкой – трактирщик подал такое каждому за столом. Настойки выпил по рюмке из каждого штофа, крякая и закатывая от удовольствия глаза, каждую закусил пирожком, зато чаю – пять чашек, с баранками. После пятой чашку перевернул на блюдце, вытер обильный пот, перекрестился:

– Попил чаю плотно, инда стало потно. Разболокаться впору. Ну и чё, вашество, мне гутарить?

– Поначалу скажи, старина, как вы тут живете? Не обижает ли кто из начальства?

– Не-е, наше начальство без нахальства: на кого Бог укажет, того и накажет. А живем в долгах, как в китайских шелках: сверху ладно, снизу хладно.

– В прибаутках твоих, Корней Захарович, загадки прячутся. Говори прямо: кто кому и чего должен?

– Дак должны, почитай, все станичные и должны одному – Христофору Кивдинскому. И сколь ни отдаем, а долги все большèй и большèй…

– Вот оно как, – протянул Муравьев. – А долги эти на бумаге записаны?

– Ну, у Кивдинского, можа, и записаны, а мы завсегда на слово верили.

– Тогда так, – после минутного раздумья сказал генерал. – Василий Михайлович, ты говорил, что кяхтинские купцы занимаются контрабандой в Китай золотой и серебряной монеты и оттого несказанно богатеют, а у них, оказывается, есть и еще один источник – тянуть соки из своих соотечественников. И, наверное, не менее обильный, хотя, полагаю, для казны государственной куда более вредоносный. Крестьянство кормит всех нас, и разорять его никому не позволено. Посему запиши: отныне все долги, не оформленные по закону, возвращению не подлежат. Понял, Корней Захарович?

Ведищев покачал головой, поцокал языком и продребезжал:

– Тоись, вашество, что не записано на бумаге, можа не отдавать?

– Именно так.