Возвращение Амура

– Ты хотел меня изнасиловать, – бесцветно сказала Катрин. – Ты хотел из меня сделать шлюху.

Эта бесцветность ужаснула его сильнее, чем потеря дороги в пустыне, когда они с Вогулом брели через дюны под огненным солнцем, а во флягах совсем не осталось воды. Тогда, перед лицом мучительной смерти, они даже в мыслях не пожалели о содеянном побеге, а теперь Анри отчаянно метался перед им же самим воздвигнутой стеной отчуждения, не зная, как ее преодолеть, и горько сожалея о своей безумной решительности.

Совсем неуместно перед его мысленным взором промелькнуло лицо виконта де Лавалье, а в ушах прозвучал вкрадчивый голос:

– Через Катрин де Ришмон вы сможете приблизиться к генералу Муравьеву, чтобы получать необходимую информацию.

Что он тогда ответил этому аристократу разведки?

– Это подло, виконт!

И услышал жестко-металлическое:

– Вы согласились работать в разведке и должны забыть о таких словах, как подлость, грязь, непорядочность, а также – жалость, милосердие и тому подобное. Государственная необходимость – вот что должно двигать вашими поступками и эмоциями. Это задание – единственная для вас возможность увидеть вновь свою невесту. Бывшую невесту. Но, кто знает, может, и будущую.

Виконт ничего не сказал про любовь. Вероятно, в его лексиконе это слово отсутствовало как не имеющее смысла в разведке. Ну и слава богу!

– Катрин, – снова откашлявшись, сказал Анри, – я люблю тебя, и сейчас, когда твоего мужа долго не будет, мы можем бежать. Он не помешает.

Он встал на колени и взглянул в ее лицо. Оно было так же бесцветно, как и ее голос.

– Сначала ты меня сделал женщиной, а теперь захотел сделать шлюхой. И все из-за любви. Интересно, на что ты еще способен? – ровно, как по линейке, произнесла она.

Внезапно эта ровность привела его в бешенство.

– Да, я на многое способен из-за любви и ради любви, – заорал он, но заорал вполголоса, чтобы, не дай бог, не привлечь слуг. – Вообще на все! Ради нее и ради того, чтобы добраться до тебя, я продал душу дьяволу, потому и имя сменил. А до того два года гнил в плену и бежал, и погибал в безводной пустыне…

Он вскочил и заметался по комнате, дрожа от ярости и решительно не зная, как быть и что делать. Катрин по-прежнему смотрела в потолок.

– Значит, ты прибыл с секретным заданием, – сказала она вдруг, и голос уже был куда более живым. Причем в ее словах не было вопроса, а явственно звучало утверждение.

Пораженный столь острой проницательностью, Анри почти упал на подвернувшийся, к счастью, пуфик. Катрин приподнялась на локтях и посмотрела на него, как ему показалось, с интересом. Ну да, женщины любят всякие тайны и охотно на них покупаются, успокоил он себя. Особенно такие молодые, ведь Катрин всего лишь чуть больше двадцати. Но что сказать, как объясниться после всего, что только что произошло? Анри замешкался, и Катрин поняла причину его заторможенности.

– Тебя послали шпионить за генералом Муравьевым и решили, что я буду тебе помогать. И сыграли на твоей любви ко мне. Не спорь, я тебя знаю – иначе ты бы ни за что не согласился. Мне жаль, Анри, но у тебя ничего не выйдет. Я не стану тебе помогать и никуда с тобой не поеду…

– Ты не любишь меня! – почти вскрикнул он, воспользовавшись крохотной паузой.

Катрин села и покачала головой:

– Это было бы очень просто. В том-то и дело, что люблю и потому прощаю твою сегодняшнюю выходку. Но я замужем и, пока жив мой муж, буду ему верна. Ему и всему тому, чем он живет. И буду рядом с ним во всем. Я сама виновата в том, что случилось, но это – грех невольный, по слабости, и я надеюсь, Бог меня простит, а ты – если действительно любишь – не станешь меня шантажировать…

Она посмотрела прямо в глаза Анри, и он, как завороженный, отрицательно качнул головой. Однако добавил упрямо:

– И все-таки у меня остается надежда.

Катрин хотела что-то сказать, видимо, возразить, но внезапно вздрогнула и побледнела. Лицо ее исказилось от боли, она схватилась за живот, Анри бросился к ней, но Катрин вытолкнула сквозь сжатые зубы:

– Быстро уходи! Быстро! Мне надо позвать горничную… О Боже! Как больно!..

Именно в этот момент далеко-далеко от Иркутска на бричку Муравьева обрушился камнепад.

Муравьева разбудил трезвон колоколов. Он чертыхнулся и перевернулся на другой бок. Накануне поздно вечером они приехали в большое забайкальское село Петропавловское, вернее казачью станицу, заняли в трактире все номера – благо, оказались свободными, – и генерал, поручив Вагранову хозяйственные вопросы – то есть определить на постой лошадей и тарантас, – буквально рухнул в постель. После камнепада им так и не привелось обзавестись вторым экипажем, местами в тарантасе пользовались по очереди, остальные ехали верхом, и как раз два часа до станицы Муравьев трясся в седле. Несмотря на свою любовь к верховой езде и большой армейский опыт, он сильно устал от колдобин и прочих неровностей дороги и непривычного казачьего седла. Сказывались и ушибы, полученные при их с Ваграновым вылете из брички. О них он никому не сказал, но подозревал, что не все ладно с ребрами: никак не получалось вздохнуть полной грудью.

Колокольный трезвон продолжался с неослабевающей силой. Николай Николаевич выругался в полный голос, по-армейски, и выглянул в окно.

Солнце стояло уже высоко. Со второго этажа Муравьеву хорошо было видно, как на треугольную площадь, образованную храмом с шатровой колокольней – оттуда и сыпался трезвон, – трактиром и станичной управой, тянется народ из прилегающих улиц, и первой, как водится, мчится разновеликая ребятня. За ними поспешают служилые казаки, на ходу пристегивая, прилаживая амуницию. Степенно идут старики, женщины сбиваются в небольшие стайки и что-то обсуждают, молодежь плетется позади с явной неохотой – женщины то и дело обращаются к ним с покриками и взмахами рук, после чего парни и девушки немного ускоряют шаг. Выскочил на крыльцо управы станичный атаман при полном параде и, подхватив саблю рукой – чтобы не болталась и не била по ногам, – начал выстраивать подходящих станичников по какому-то особому ранжиру. Не как привычно – стариков отдельно, служилых отдельно, женщин там, молодых, – а всех вперемешку, но – группами. Наверное, по улицам или кварталам, решил наблюдавший эту картину генерал. Похоже, собрались кого-то встречать, а кого, как не его, генерал-губернатора?

Он торопливо начал одеваться, и тут раздался осторожный стук в дверь.

– Кто там? Войдите, – оглянулся Муравьев.

В приоткрывшуюся дверь всунулась голова Ивана Вагранова:

– Уже встали, Николай Николаевич? Здравия желаю! Завтракать пора.

– Входи, Иван Васильевич. Вот любуюсь на станичный переполох и думаю: уж не ты ли затеял для меня парадную встречу?

– Никак нет. Никто из наших к этому действу отношения не имеет.

– Тогда кого это собираются чествовать, будто царскую особу? Узнай у трактирщика.

– Уже узнал: Кивдинского. Христофор Петрович Кивдинский – купец первой гильдии, коммерции советник, золотопромышленник, откупщик. В этих краях он и есть царь. Да и не только царь, но, можно сказать, господь-бог.

– Вон даже как! Кивдинский, Кивдинский… Знакомая фамилия.

– А он был среди купцов при вашей первой встрече…

– Ну, я с ними тогда персонально не общался, кроме как с Кузнецовым Ефим Андреичем. Вот уж славный, между прочим, гражданин, истинный благотворитель… – Николай Николаевич не закончил фразу, так как в этот момент трезвон, к которому ухо уже попривыкло, внезапно прекратился, и с площади стали слышны общий шум и отдельные голоса, в основном команды атамана.

Муравьев и Вагранов подошли к окну. Генерал открыл его, чтобы лучше было слышно, но тут как раз голоса и смолкли. На площадь лихо вылетела пароконная черная, отблескивающая на солнце лаком бричка. Кучер резко натянул вожжи, лошади, затормозив, едва не встали на дыбы; из-под копыт взлетели клубы пыли, закрывшие на несколько секунд седобородого человека в сером казакине и шапке с меховой, похоже, собольей, оторочкой, восседавшего в бричке. Налетевший ветерок сдул пыль, и глазам невольно тайных наблюдателей открылась картина чествования «царя и бога».