За золотом Нестора Махна

Я просил в письме, чтобы мне как можно скорей ответили, что мне делать дальше. Работаю по плотницкой части на постройках и с нетерпением жду ответа. Получаю письмо через Константинополь. Сообщают, что Фома приехал благополучно, а мне советуют, чтобы я оставался на месте и ожидал распоряжений. Письмо адресовано Наталье Ганшиной (дружині Куща — Прим. авт.). Я себе преспокойно ожидаю нового дела.

Спустя два дня после получения письма, это было 31 июля 1928 г., я прихожу с работы в 7 час. вечера и не успеваю еще раздеться, чтобы помыться, как слышу стук в дверь. Прошу войти. Заходят комиссар и два агента. Комиссар спросил мою фамилию и после моего ответа скомандовал: «Руки вверх!» Затем приказал агентам меня обыскать. Я не мог ничего понять. Я сначала думал, что может быть Фома или Чуприна ехали ко мне и в дороге их поймали, а они не выдержали румынских пыток и меня засыпали. Прежде чем меня допросить, тщательно обыскали квартиру. Когда был сделан обыск и ничего не найдено, комиссар спросил, когда я приехал из России. Я ответил, что в 1921 году, что это ясно из моих документов. Потом спрашивает, с кем я имею переписку в России. Я ответил, что абсолютно ни с кем.

— А где письмо, которое вы получили из России этими днями? — спрашивает.

— Я живу уже 8 лет в Румынии и ни одного письма из России не получал, — отвечаю.

— Кто живет здесь с вами на квартире?

— Я живу в комнате сам, — отвечаю.

В это время домой приходит Наталья, а следом за ней через пять минут Дарья Григорьевна — жена Данилова и проходят через мою комнату. Комиссар обращается к ним:

— Кто такие?

Наталья говорит, что она жена Куща, Дарья Григорьевна — что она жена Данилова.

Комиссар снова спрашивает:

— А где ваши мужья?

Они ответили, что на работе и скоро должны вернуться. Комиссар обращается ко мне:

— Есть ордер, чтобы вас арестовать и препроводить в полицию.

Затем он сказал одному из агентов, чтобы арестовали и мужей обоих женщин. Мне одевают цепочку на одну руку и как собачонку ведут в полицию. В полиции дежурный комиссар распорядился закрыть меня в подвал и держать под самым строгим арестом, чтобы я совершенно ни с кем не говорил ни слова. Это была мучительная ночь. Я совершенно не могу понять, чем объяснить мой арест. Но вот наступает утро, меня вызывают к следователю. Следователь спрашивает, как фамилия, за что арестован. Я называю фамилию, отвечаю, что не знаю, за что арестован.

— Как это не знаешь, разбойник, — говорит он. — Ты еще хочешь, чтоб я тебе сказал, за что арестовали? Говори правду, а то придется тебе очень тяжело.

— Не знаю, господин комиссар, — отвечаю.

— Хорошо, ты мне скажешь, я знаю, что таким подлецам делать, — говорит он, а затем обращается к агенту: — Отвести его наверх в лабораторию, а потом опять вниз под арест.

Мне вдогонку бросает:

— А ты, разбойник, обдумай все хорошо и признайся во всем, а то будет очень плохо.

Под конвоем ведут на пятый этаж. Иду и думаю: «Какие у них могут быть сведения? Никаких, потому что нет никаких документальных данных». Утешаю себя, что могут по какому-либо подозрению подержать немного, может получу несколько оплеух, а потом отпустят. Смотрю, заводят в большой зал, читаю вывеску: «Лаборатория полиции». По всему залу расставлены машины, накрытые черными покрывалами. Сделалось почему-то жутко. Думаю про себя: «Вот это все ужасы румынских пыток. Неужели я попаду во все эти чудовища, в разные тиски и на электрический ток?»

Входит какой-то лаборант, спрашивает у агента, что со мной делать. Агент отвечает, что нужно сфотографировать. Меня сфотографировали, взяли отпечатки пальцев и отвели обратно в мое новое жилище. Вечером часов в 9–10 вызывают снова в кабинет следователя. Захожу, один сидит за столом, другой прохаживается по кабинету. Спрашивает:

— Так ты не знаешь, за что тебя арестовали?

— Нет, — отвечаю.

— А вот мы тебе напомним.

Надавливает на кнопку, входят два агента, он им говорит:

— Допросите его хорошенько, за что он арестован.

Один из рукава вынимает резину, у меня пробежала дрожь по спине. Палач обращается ко мне:

— Может быть ты скажешь без этой штучки?

— Я не могу ничего сказать, потому что ничего не знаю, — отвечаю.

Сзади послышался шорох, зазвенело в ухе, потемнело в глазах. Чувствую удар, другой, затем удары посыпались со всех сторон. Поднимаю крик, шум. Чувствую сильный удар под бок, я согнулся вперед. Сперло дыхание, не могу перевести дух и не могу выпрямиться. Перестали бить, отошли в сторону, а я так застыл, прижавшись к стене, стараясь как-нибудь вздохнуть. После нескольких минут молчания следователь спрашивает:

— Ну, теперь ты, наверное, будешь говорить правду. Скажи, когда ты приехал в Румынию и зачем?

Я рассказываю, что в 1921 году бежал от большевиков, потому что был в украинской армии.

— В каком месте жил в Румынии?

— Три года был интернирован в лагере. Когда лагерь распустили в 1923 году, жил в Плоештах 4 года. А с 1927 года живу в Бухаресте.

— С 1921 года никуда из Румынии не выезжал? — спрашивают.

— Нет.

— В России не был?

— Нет.

— А переписку с кем-нибудь из России имел?

— Нет.

— Кого ты знаешь здесь из эмигрантов?

Называю несколько имен эмигрантов — русских, украинцев, вставляя несколько имен офицеров, а большинство солдат. Говорю, что всех запомнить не могу, потому что их было в лагере до трех тысяч.

— А Геродота ты знаешь?

— Знаю, он секретарь в нашем украинском комитете.

— Почему ты его знаешь?

— Потому что все эмигранты-украинцы его знают. Ми платим национальный налог каждый год, а он его принимает и выдает квитанции.

— А кто такой Зиньковский Лев Николаевич? Ты его знаешь?

— У нас был в полку офицер — поручик Зиньковский. Не знаю, как его звали. Он был тоже интернирован в лагере. Если вы о нем спрашиваете, то я его знал.

— А ты знаешь, где он сейчас?

— Нет.

— Когда ты его видел?

— Я видел его в 1923 г. в лагере. А потом, когда выехал на работу, больше его не видел.

Он вынимает из столика какой-то список и называет мне несколько фамилий, спрашивая, знаю ли я кого-нибудь из них. Эти фамилии мне были незнакомы, и я ответил: «Нет».

— Слушай меня, что я тебе скажу, — говорит он мне после этого. — Мне тебя жалко, и я не хочу тебя принуждать признаться во всем. Ты пойдешь сейчас вниз, обдумаешь все хорошо и завтра все расскажешь мне: когда ты пришел из России, кто тебя послал и для чего. А если ты не признаешься, то будет хуже для тебя.

Меня отводят в камеру. От мыслей кружится голова. Исходя из вопросов, заданных мне, вижу, что они имеют какие-то сведения, но не могу понять, какие и откуда. Совершенно не могу понять, как держаться на допросе. Решаю держаться, пока они сами не раскроют во время допроса, что они знают, и потом уже реагировать на все. Но специальные пытки, о которых я слышал, на меня наводят ужас. Жутко, но все же решаю говорить «нет» и «не знаю».

На следующий день утром смотрю в окно и во дворе вместе с другими арестованными вижу Данилова. Думаю, не проболтался ли он где-либо. Спросить не могу. Возле него стоит жандарм. Показываю жестами, он меня заметил. Спрашиваю жестами, не сказал ли он чего-либо. Он меня понял и крутит головой, что нет. Я успокоился. Но вот щелкнул замок — меня вызывают, ведут наверх. Захожу к следователю.

— Ну, ты теперь хорошо вспомнил все? — спрашивает. — Расскажи, когда ты приехал из России, как жил и что делал.

Начинаю рассказывать, что я был в украинской армии, бежал в 1921 году, был в лагере, работал в Плоештах, в Бухаресте, что подтвердят сотни свидетелей. Он вспыхнул.

— Это сказки. Ты, может быть, поставишь в свидетели и ваше ГПУ со всеми вашими агентами? Ты мне лучше скажи, кто тебя послал сюда и к кому?

Я отвечаю, что жил и работал как все эмигранты и ничего не знаю.

— Ты не прикидывайся дурачком. Скажи, когда ты виделся с Зиньковским, сколько он дал тебе денег и для чего?