За золотом Нестора Махна

Я все отрицал.

— Так ты, значит, не хочешь признаться? Ну, так я тебе все напомню.

Вызывает агентов. Обращается ко мне:

— Ты еще не забыл вчерашнее? Если не признаешься, то я тебе напомню еще и сегодня. Будешь говорить правду?

— Я сказал всю правду, что со мной было, а больше ничего не знаю, — отвечаю.

Опять следует зверское избиение. Бьют чем попало: резиной, кулаками, ногами. Изредка слышу голос следователя: «Признавайся, говори». Потом потемнело в глазах и мысли перепутались в голове. Очнулся, вижу, что передо мной стоит следователь, дает воду в рот. Жадно глотаю воду, чувствую сильную слабость и головную боль. Следователь спрашивает:

— Ну, теперь признаешься?

Я смотрю ему в лицо и ничего не отвечаю.

— Я тебе советую сказать правду, а не то я тебя отсюда не выпущу.

Я молчу.

— Уберите его с моих глаз, — командует он.

Меня уводят. Лежу в камере. Думаю, выдержу ли. Больше всего меня поражает то, что бьют и ничего не спрашивают о том, из чего можно было бы догадаться, какие у них имеются данные и откуда. До следующего утра меня не беспокоят. Утром вызывают снова, спрашивают:

— Что ты нам скажешь нового?

— Я не знаю, что вы от меня хотите, — отвечаю.

— Ну, что же, если ты не хочешь сознаться, то я помогу тебе вспомнить, — говорит следователь. — Скажи, ты знаешь Данилова?

— Знаю.

— Давно ты его знаешь?

— Еще с Украины. Он был комендантом полка, в котором я служил, а здесь жил со мной на квартире в одном дворе.

— А он имеет связь с Зиньковским?

— Я не знаю.

— А он знает, что ты был в России в прошлом месяце?

— Я в России не был и с квартиры не отлучался никуда с тех пор, как стал там жить. Это могут подтвердить хозяин и соседи.

Следователь вышел на минуту, потом возвратился. Через некоторое время ввели Данилова. Следователь его спрашивает, показывая на меня:

— Ты его знаешь?

— Знаю, он живет со мной в одном дворе.

— А раньше ты его знал?

— Я его знаю давно. Мы вместе бежали из России и жили в лагере для интернированных.

— А когда он жил на квартире, ты не замечал, чтобы он отлучался на две или три недели?

— Нет, сколько я живу там на квартире, то почти каждый день захожу к нему или он ко мне. На такой долгий срок он не отлучался.

Данилова увели. Из всех заданных вопросов я делаю вывод, что они не имеют никаких данных. Может лишь слыхали, что я был в России и теперь хотят у меня вытянуть что-либо силой. Следователь раскрывает досар (дело), пробегает глазами по страницам. Потом обращается ко мне:

— Так, значит, ты ничего не помнишь. Я тебе немного помогу. Скажи, где ты был в 1924 году?

— Я был в Плоештах и работал каменщиком у мастера Вала Юнел.

— А ты Запорожченко знал?

— Я знал сотника Запорожченко, который был комендантом украинских эмигрантов в лагере.

— Когда ты виделся с ним?

— Я видел его в лагере, а в 1923 году я выехал из лагеря на работу и больше его не видел.

— А Шанкалу ты знаешь?

— Такого не знаю.

— А Бойченко?

— Бойченко я знал, он работал со мной в Плоештах.

— Зачем ты был с ним в Яссах в 1924 году и что ты там делал?

— В Яссах я никогда не был.

Он стал рыться в досаре. Передо мной мелькнуло все прошлое. Припоминаю наш отъезд с Запорожченко. Теперь стало ясно, что они об этом знают. Только не могу понять, почему они все это связали с Геродотом.

— А в 1926 году где ты был? — продолжает допрос следователь.

— Работал на нефтяных вышках.

— А в Бухарест приезжал?

— Нет.

— Ты врешь и не хочешь сознаться. Я уже помог тебе кое-что припомнить, а ты все скрываешь.

— Я говорил всю правду и ничего не скрывал.

— Врешь, подлец, ты сейчас мне признаешься во всем.

Нажимает на кнопку. Приходят уже знакомые мне агенты. Он обращается ко мне:

— Ты знаешь, для чего я позвал этих людей. Если не хочешь быть битым, то скажи правду сейчас.

— Я сказал всю правду, а больше ничего не знаю, — говорю.

Он покраснел весь и с яростью бросился на меня, стал бить меня по лицу, приговаривая:

— Ты скажешь правду или я тебя убью.

— Что я могу сказать, когда я ничего не знаю.

Он приказывает агентам, чтобы привязали меня к скамейке. Меня берут, ложат на скамейку вниз лицом, руки связывают под скамейкой, привязывают ноги и снимают туфли.

— Ну, что, скажешь правду? — спрашивает.

Я твердо стою на своем: ничего не знаю. Затем чувствую на спине как ожог от горячего железа. Все больше и больше. Задыхаюсь. Нет сил терпеть. Следователь спрашивает:

— Скажешь правду?

С плачем и криком умоляю, что меня бьют даром, что я ничего не знаю. Ударов уже не чувствую. Чувствую только, что мне не хватает воздуха и ужасную боль в голове. Мысли переплетаются. Вспоминаю и Фомку с письмом, и Геродота, и Я. Н., и Пискарева, и следователя. И всех хочется призвать на помощь, чтобы вырваться из этого кошмара. Прихожу в себя. Сижу на скамейке. Как сквозь туман вижу за одним столом следователя, за другим — секретаря. Больше в кабинете нет никого. Чувствую тяжесть в голове и во всем теле. Стараюсь вспомнить, что я говорил, но ничего не помню.

— Обуйся, — слышу голос следователя.

Я вздрогнул. Сразу почувствовал жгучую боль во всем теле. Кажется, что кожа как какая-то твердая скорлупа. Хочу встать, но не могу. Чувствую, как-будто в подошвах тысячи иголок. Бессильно обратно опускаюсь на скамейку.

— Не притворяйся, обувайся, — слышу голос.

— Я не могу, у меня нет сил.

— Видим. А если бы ты признался, то тебя бы никто не бил.

Он хотел еще что-то сказать, но в это время вошел какой-то мужчина. Видно, что они хорошие друзья.

— Извини меня, Жоржик, — измерил он меня взглядом, — вижу, ты все возишься со своим клиентом. Если можешь, выйди на минутку, я хочу тебе кое-что сказать.

Следователь закрывает досар, и они вместе выходят из кабинета. В это время ветер ворвался в открытое окно и распахнул лежащее на столе дело. Несколько исписанных листов бумаги упали на пол передо мной. Другие в беспорядке остались лежать на столе. Секретарь быстро вскакивает из-за стола и подбирает листы бумаги, приводя их в порядок. Но я успеваю заметить лист, напечатанный на машинке на украинском языке. Сразу узнаю копию с письма Геродота, которое я отправил с Фомой. Также узнаю по почерку два-три письма, написанные Л. Н. Больше не могу ничего разглядеть. Секретарь поспешил сложить все в досар и закрыл окно.

Мне стало ясно, что отказываться бесполезно, нужно что-нибудь говорить, но что, никак не могу придумать. Решаю еще посмотреть, что будут спрашивать. Через несколько минут входит следователь. Обращается к секретарю:

— Вы этого индивида отведите вниз, а если меня кто-то будет спрашивать, скажите, что я буду через полчаса.

Сам берет досар и закрывает его в столике. Секретарь обращается ко мне:

— Идем.

Я немного приподнимаюсь и со стоном опять опускаюсь на скамейку.

— Что, больно? — спрашивает следователь. — Это для того, чтобы ты знал, как нам врать. Иди и подумай обо всем хорошенько.

Секретарь позвал солдата, и меня под руки отвели в камеру. Лежу на нарах лицом вниз, спиной и ногами ни к чему не могу притронуться. Рубашка вся мокрая, временами вздрагиваю от холода. Это причиняет мне ужасную боль в спине и ногах. Пытаюсь нарисовать картину, чтобы связать вместе все, о чем меня спрашивали. Придумываю целую историю. Якобы я был связан с подпольной национальной организацией украинцев, которые работают на Украине для того, чтобы свергнуть иго большевиков и освободиться от России. Обдумываю все моменты, где мне могут задать разные вопросы. Решаюсь дать декларацию в таком духе и потом на этом стоять все время.

Знаю, что не обойдется без того, чтобы они все не сверили у Геродота. Но мне неизвестно, арестован он или нет. Поэтому стараюсь выяснить, нет ли его под арестом, и написать ему письмо. С этой целью разговариваю с одним часовым, который, я замечал это, относился ко мне с сочувствием в прошедшие два дня, когда был на посту. Он давал мне курить и вообще относился ко мне не грубо. Он сам из Кишинева, еврей, говорит по-русски, фамилия Берлянд, зовут Авраам. Он рассказывал мне о тяжелой службе в румынской жандармерии. А я ему говорил, что не виновен, что не имею здесь никого из родных, которые бы побеспокоились обо мне, что я беженец из России и что живу в Румынии уже 10 лет.