Знамя Быка

— Боже долготерпеливый! — прервал его герцог. — Синьор, не увлекайтесь риторикой. Нам нужны ваши объяснения. Позвольте фактам говорить за вас.

Синибальди с достоинством склонил голову.

— Действительно, ваше высочество, вы правы, как всегда. Вернемся к моей истории. Где я остановился? А, ну да! Когда от меня потребовали дать клятву, я хотел сразу же отказаться. Но я понимал, что отступать некуда. Было совершенно ясно, что мне не позволят уйти и поднять тревогу. Поэтому, опасаясь за свою жизнь, я поклялся, но тут же объявил, что не желаю ничего более слышать об их планах. Я предупредил, что они поступили опрометчиво, если — как я подумал — в их намерения входило причинить зло вашему высочеству, поскольку у вашего высочества так же много глаз, как у Аргуса [32]. Затем я попросил позволения удалиться. Но люди такого типа боятся предательства и не очень верят клятвам. Они не разрешили мне уйти, считая, что я собираюсь донести на них. От разговоров мы вскоре перешли к шпагам. Они напали на меня, и началась схватка, в которой один из них погиб от моего удара. Шум нашей ссоры привлек внимание патруля, и если бы не он, мне не выйти бы оттуда живым. Когда ворвались солдаты, заговорщики попрыгали из окна в реку, а я остался, поскольку мне нечего было бояться и за мной не было никакой вины.

Из-за кресла герцога послышался глубокий вздох облегчения, который издал мессер Капелло.

— Вы видите, синьор, вы видите, — начал было он.

— Замолчите! — рявкнул герцог. — Будьте уверены, я вижу так же далеко, как всякий другой, и мне нет нужды одалживать у вас глаза, мессер Капелло. — Затем, опять повернувшись к Синибальди, он очень учтиво произнес: — Синьор, я опечален, что мои солдаты дурно обошлись с вами. Но пока мы не услышали это объяснение, факты были против вас, и, рассчитывая на ваше великодушие, я уверен, что вы простите неучтивость, проявленную нами по отношению к Светлейшей республике. Позвольте мне добавить, что, если бы дело касалось человека менее высокого положения, чем ваше, или представления державы, на чью дружбу я не мог бы полагаться, — эти слова герцог произнес предельно искренне, без малейшего следа иронии, — я не с такой легкостью принял бы подобное объяснение и настаивал бы на том, чтобы узнать имена людей, которые, по вашему мнению, были замешаны в заговоре.

— Я давно назвал бы их имена, ваше высочество, если бы не связывающая меня клятва, — ответил Синибальди.

— Я также могу это понять; итак, синьор, чтобы подчеркнуть свое почтение и доверие к вам и республике, которую вы представляете, я не задаю вопрос, ответить на который вам было бы затруднительно. Забудем этот печальный случай.

Но услышав эти слова, сержант, любивший Грациани, как верная гончая своего хозяина, не смог более сдерживаться. Не сошел ли герцог с ума? Как он может верить столь нелепой истории и проглотить очевидную ложь так легко, словно это было посыпанное сахаром яйцо?

— Синьор, — вмешался он, — если то, что он говорит, — правда…

— Если? — вскричал Чезаре. — Кто осмеливается сомневаться в этом? Разве он не принц Синибальди, посол Светлейшей республики? Кто бросит тень сомнения на его слова?

— Я, синьор, — отважно ответил солдат.

— Силы небесные! Это дерзость.

— Синьор, если его слова — правда, тогда из них следует, что мессер Грациани — предатель, поскольку именно мессер Грациани был ранен в схватке, и принц хочет убедить нас, что раненный им человек был заговорщиком, а сам он — невиновен.

— Совершенно верно, именно так он и сказал, — ответил Чезаре.

— Ну, тогда, — сказал Барбо, стягивая грубую перчатку со своей левой руки, — я скажу, что тот, кто говорит это, лжец, будь он принцем Венеции или самим князем тьмы.

И он поднял перчатку, собираясь швырнуть ее в лицо Синибальди.

— Стой! — услышал он резкий приказ. Сощуренными глазами герцог смотрел на него. — Вон отсюда и заберите ваших людей. Оставайтесь снаружи и ждите моих распоряжений. Мы еще вернемся к этому разговору, возможно сегодня, возможно завтра, сержант Барбо. Идите!

Оторопев от этих слов, Барбо отсалютовал, бросил злобный взгляд на Синибальди и, бряцая шпорами, прошагал через весь зал к выходу.

Чезаре взглянул на Синибальди и улыбнулся.

— Простите мошенника, — сказал он. — Честность и верность своему капитану побудили его к этому. Завтра его научат манерам. А тем временем, будьте так великодушны, забудьте вместе со всем остальным и этот инцидент. Кресло для принца Синибальди! Рядом со мной! Идемте, синьор, позвольте мне по долгу хозяина загладить грубое обращение, которому вы подверглись. Не вините господина за тупость его слуг. Государственный совет, чьим гостем я являюсь, устроил достойный прием. Отведайте вина — это подходящее лекарство для раненых душ: в каждой бутыли — целое тосканское лето. И мы увидим комедию, которую надолго задержали из-за всяких недоразумений. Синьор председатель, где же актеры, присланные из Мантуи? Принцу Синибальди необходимо развлечение, чтобы поскорее забыть о пережитых волнениях.

Онемев от изумления, принц Синибальди не мог поверить своим ушам. Спрашивая себя, не сон ли это, он утонул в кресле, поставленном для него рядом с герцогом, и выпил вина, налитого одним из лакеев в ярко-красной ливрее.

Началась комедия, и вскоре все внимание присутствующих было поглощено ее не совсем пристойной интригой. Но мысли Синибальди были далеки от пьесы. Он размышлял о том, что произошло, а более всего — о своем теперешнем положении и о почестях, воздаваемых ему герцогом, чтобы загладить нанесенные оскорбления. По натуре он был оптимистом, и постепенно его недоверие сменилось убеждением, что герцог повел себя так из страха перед могущественной Венецией. Это воодушевило его до такой степени, что у него даже возникло легкое презрение к Чезаре и появилась некоторая надежда на благополучное завершение дела, затеянного Раньери.

Сидевший рядом с ним и не отрывавший глаз от актеров, герцог Валентино столь же мало интересовался комедией, как и Синибальди. Будь присутствующие не столь увлечены представлением, они, быть может, и обратили бы внимание на отсутствующее выражение лица герцога. Как и Синибальди, он сосредоточился лишь на том, что должно было свершиться в эту ночь. Он размышлял, в какой степени сама Светлейшая республика замешана в этом кровавом деле и мог ли Синибальди быть агентом, посланным, чтобы организовать и исполнить его. Он прекрасно помнил, что Венеция постоянно демонстрировала свою непримиримую враждебность делам герцога Валентино.

Не был ли Синибальди рукой республики? Скорее всего да, поскольку лично у Синибальди не было причин покушаться на его жизнь. За спиной Синибальди стояла республика со всей своей мощью. Он был ее орудием и его следовало уничтожить.

Но хотя он знал теперь, что ему предстояло сделать, средства, которые надлежало использовать для этого, были не столь ясны. В этом хитросплетении событий приходилось двигаться с максимальной осмотрительностью, иначе можно было самому запутаться и погибнуть. Он дал слово, что не причинит зла Синибальди и должен стараться придерживаться буквы своего обещания. Буквы, но не более. Далее. Уничтожить одного Синибальди означало не только не ликвидировать заговор, но, напротив, разжечь еще большую жажду мщения у его сообщников. В таком случае опасность для него нисколько не уменьшалась, и если стрела арбалета не настигнет его сегодня ночью, то это может произойти завтра. И, наконец, следовало исполнить все так, чтобы впоследствии у Венеции не было оснований для недовольства.

Историю, рассказанную Синибальди столь обстоятельно и при таком количестве слушателей, никто, кроме Грациани, не сможет опровергнуть. Но Грациани лежал при смерти, и даже если он выживет, его слово никогда не перевесит слова Синибальди — патриция и принца Венеции.

Этой проблемой и был озабочен Чезаре, пока глядел невидящими глазами на проделки актеров. Озарение пришло к нему, когда комедия уже заканчивалась. Мрачная маска, стягивавшая его лицо, разгладилась, а в глазах блеснули искры зловещего юмора. Он откинулся в своем кресле и прослушал эпилог, произнесенный руководителем труппы. Затем снял с пояса тяжелый кошелек и швырнул его актерам, выразив этим одобрение и оценку их стараний. Затем он повернулся к Синибальди, чтобы обсудить с ним комедию, о которой оба почти не имели представления. Он смеялся и шутил с венецианцем, как с равным, окутывая его своим изысканным обаянием, в чем ему не было равных среди современников.