Савмак. Пенталогия (СИ)

  - Хорошо... Давай пойдём завтра к отцу, скажем о нашей любви и будем на коленях умолять не противиться нашему счастью, - предложила она.

  - Это нам не поможет, Агафоклея. Твой отец не изменит своему слову за считанные дни до свадьбы.

  Горестно вздохнув, Агафоклея отстранилась от Минния и уже другим, полным глубокого разочарования и скорби голосом, произнесла:

  - А боспорский царевич Левкон ради любви отказался от целого царства. Если бы ты меня любил так же сильно, как он, то украл бы меня и где-нибудь спрятал - лишь бы я не досталась другому. Во время Фесмофорий это будет нетрудно сделать. Но тебе, как видно, всё равно.

  - Но куда же я тебя увезу, глупышка? - на губах Минния неожиданно появилась улыбка. - К таврам или скифам? Ведь сейчас зима... Да и я, увы, не царевич...

  - Ладно, я пойду. - Агафоклея встала с ложа, по-видимому, окончательно смирившись со своей участью.

  - Я провожу тебя к выходу, - сказал Минний, вставая и беря Агафоклею за руку.

  Двинувшись осторожно вперёд, он провёл девушку мимо старательно высвистывавшего носом Лага в общую с Агасиклом прихожую. Услышав за агасикловой дверью характерные звуки бурной постельной битвы, Минний поспешил отворить входную дверь, около которой тут как тут оказался пребывавший на страже Одноухий. Убедившись, что кроме пса, во дворе никого нет, Минний поднёс к губам руку Агафоклеи и припал к ней нежным прощальным поцелуем.

  - Ну, иди... и будь умничкой...

  Едва она ступила за порог, Минний поспешно затворил дверь, оставив несчастную девушку наедине со старым одноухим псом и беспросветным горем.

  2

  Остаток осени в потемневшей, помертвевшей степи над Хараком выдался слякотным и унылым, словно само Небо оплакивало вместе с напитами не вернувшихся из боспорского похода мужей, отцов, братьев, сыновей... Случалось, утром на час-другой хмурые тучи расступятся, из клочковатых разрывов на скучную, волглую землю блеснёт неяркое, холодное солнце, а там опять то с близких Таврских гор, то с полуночных степей, то с закатного моря наползут гонимые злыми ветрами мрачные тучи и вновь зарядят бесконечные холодные дожди, навевая на сердце беспросветную тоску...

  После гибели Савмака над домом вождя Скилака будто солнце закатилось, будто душу из него вынули...

  Когда вождь въехал, мрачнее тучи, со слугами на родное подворье и, глядя в гриву коня, сообщил встречавшим его в центре двора матушке Госе, жёнам - Матасие и Зорсине, дочерям - Мирсине и Госе, и сыну Каниту, что нет больше Савмака, 10-летняя Госа разревелась в голос совсем по-детски на груди у обхватившей её за затрясшиеся в рыданиях плечи Мирсины, не заметившей, как у неё самой по помертвевшему лицу побежали полноводные ручейки. Матасия поспешила заключить в крепкие объятия побелевшую как снег Зорсину, и обе залились беззвучными слезами. Нянька Синта и пол десятка служанок, вышедших встречать своих вернувшихся с вождём из похода мужей и сыновей, удостоверившись, что их родные все вернулись, запричитали, заголосили, завыли непритворно по любимцу семьи. У одной только старой Госы, не меньше остальных ошарашенной страшной вестью, выцветшие глаза остались сухими.

  - А ну, бабы, цытьте! - прикрикнула она сурово. - Хватит выть! Радоваться надо: наш Савмак не осрамил свой род трусостью в бою и сейчас пирует вместе с Арием в золотом шатре Папая.

  Обливавшиеся горючими слезами служанки притихли. Канит, стоявший как пришибленный между сёстрами и матерями за спиною старой Госы, зашмыгал носом, тщётно стараясь удержать покатившиеся из намокших глаз слёзы. Только младшая Госа после окрика бабки разревелась ещё пуще, ещё безутешнее. Прижимавшая её к себе и гладившая по белёсым волосам Мирсина, чувствуя на намокших губах горечь слёз, всё никак не могла поверить, что никогда больше не увидит Савмака.

  Сойдя с коня, тотчас уведенного Тиреем под навес конюшни, Скилак поклонился в пояс матери.

  - Прости, матушка, что не сберёг тебе внука.

  - Не вини себя, вождь, - молвила в ответ твёрдая, как кремень, старуха, целуя холодными губами сына в лоб и обе щёки. - Знать, так у него на роду было написано. Верю, что погиб наш Савмак со славой.

  - Твоя правда, матушка. После расскажу.

  Оставив мать, Скилак подошёл к дочерям и, раскинув руки, притянул обоих к себе. Прижавшись мокрым лицом к отцовской груди, малая Госа наконец перестала реветь и лишь часто и громко всхлипывала, помалу успокаиваясь. Крепко обнимая правой рукой за плечи старшую дочь, Скилак наклонил к ней голову и поцеловал в гладкий, белый, как слоновая кость, лоб под отороченной тёмно-коричневым куньим хвостом круглой краснобархатной шапочкой.

  - Мужайся, дочка, - глухим, угрюмым голосом молвил он. - Тебе я привёз не одно, а два горя... Твой жених, сын Госона Фарзой, погиб вместе с Савмаком...

  Почувствовав, как отяжелевшая вдруг Мирсина стала медленно сползать по нему на землю, вождь, отпустив притихшую Госу, едва успел подхватить не выдержавшую нового удара старшую дочь. Зорсина, Матасия и Синта кинулись к нему на помощь. Приобняв младшую сестрёнку за плечи, Канит увёл её в сторонку и сел с ней в обнимку на усыпанную мокрыми бурыми листьями скамью под дубом, глядя затуманенным взглядом, как отец уносит в дом Мирсину со свесившимися, будто у мёртвой, к земле руками и головой. Вынянчившая Савмака и Мирсину Синта, любившая их пуще собственных детей, подобрав с земли упавшую шапку Мирсины, тихонько всхлипывая и утирая тыльной стороной широкой пухлой ладони слёзы, заковыляла туда же вслед за Зорсиной, Матасией и старой Госой.

  Час спустя, съев без желания и не чувствуя вкуса приготовленный Матасией обед (Зорсина с Синтой не отходили от Мирсины), вождь поведал заполнившим трапезную домашним, включая слуг, служанок и отпоенную холодной водой и кое-как приведенную в чувство Мирсину, о геройском поведении и гибели Савмака и Фарзоя при штурме Феодосии. Когда он, опасливо поглядывая на белую и неподвижную, как греческая мраморная статуя, Мирсину, упомянул, что тело Фарзоя, брошенное греками вместе с остальными погибшими в городе скифами в море и прибитое волнами к берегу, оказалось без головы, Канит, вскинув на отца серо-голубые глаза, спросил с надеждой:

  - Так, может, то не Фарзой был?

  - Фарзой, - уныло ответил Скилак. - Родные узнали его по татуировкам и родимому пятну на животе... А нашего Савмака море нам так и не отдало...

  Узнав, что после боя на улицах греческого города Савмака никто не видел ни живым, ни мёртвым, Синта вдруг громко охнула и схватилась за сердце. Отпив поданной одной из женщин холодной воды, она обвела прояснившимся взором лица вождя, его жён и детей, молча с тревогой воззрившихся на неё с другой стороны покрывавшего глинобитный пол трапезной комнаты зелёного безворсого ковра, заставленного почти нетронутыми блюдами, и с убеждённостью объявила:

  - Наш Савмак жив! Сердце мне только что подало от него весть: он в плену у греков.

  - Несёшь, сама не знаешь что, старая, - бросил в её сторону, впрочем, без суровости в голосе, Скилак. - Октамасад искал его в городе и не нашёл.

  - Значит, плохо искал, - возразила нянька. - Вот мне бы туда поехать, уж я бы его и под землёй нашла, сокола нашего!

  - У тебя, Синта, в голове помутилось с горя, - объявил печально Скилак, - пойди, приляг... И за что на наши головы столько напастей: сперва Евнона померла, потом Савмак...

  - Попомните моё слово: мы ещё увидим нашего Савмака, - упрямо стояла на своём Синта. - Такого сокола никакая клетка не удержит - он отовсюду найдёт путь на волю!

  Выслушав старшего сына, старая Госа после ужина отправилась к младшему и расспросила подробно, как он искал у греков Савмака. Беспокойно виляя под твёрдым, как сталь акинака, взглядом матери, Октамасад заверил, что объехал в Феодосии чуть ли не каждую улицу, выспрашивая всех и каждого, есть ли в городе пленные скифы; спрашивал о том и тамошних правителей. Да если б у них был знатный пленник, неужто греки упустили бы возможность нажиться на выкупе?!