Савмак. Пенталогия (СИ)

  - Добро... Веди, показывай.

  Пригнув головы, Скилак и трое его сынов вошли вслед за Ашикой в полутёмную переднюю часть шатра, перегороженного посредине завесой из серых конских шкур. Евнона лежала в задней половине шатра, на мягком ложе из настеленных на солому под дальней стенкой овчин, прикрытая по шею пёстрым шерстяным одеялом. Пара тусклых медных каганцов, подвешенных на тонких цепочках к жердям по обе стороны ложа, освещала её красивое тонкое белое лицо, заострившийся нос и подбородок, опавшие, словно у старухи, щёки и огромные чёрные, устремлённые в потолок глаза. Правой рукой она бережно обнимала своего замотанного в льняные пелёнки ребёнка, мирно спавшего под боком у матери. В правом от ложа углу утирали неудержимо катившиеся по раскрасневшимся щекам ручьи служанки Ашики и Евноны. С другой стороны стояла, опершись на клюку, согнутая пополам старуха-знахарка, с жалостью глядя сбоку на лицо умирающей, а позади неё её юная помощница полоскала в большом медном чане с горячей водой окровавленные тряпки. Малолетних детей Ториксака в наполненном терпкими запахами лекарственных трав шатре не было.

  Когда Скилак и трое его сынов, обнажив головы, бесшумно подошли к ногам Евноны, та медленно, будто через силу, опустила глаза. Узнав свёкра, она вымученно улыбнулась и тихо, но внятно произнесла:

  - Вот... родила сына... как обещала.

  Переведя взгляд на свою служанку, приказала:

  - Распеленай... Пусть поглядят... какой богатырь.

  Служанка осторожно переложила свёрток на край ложа и размотала пелёнки. Малыш, недовольно засопев и заурчав во сне, раскинул пухлые ручки и ножки, выставив напоказ висящую внизу живота тоненькую "свистульку". Евнона, склонив голову на правое плечо, с любовью и радостью глядела на сына.

  - Закутывай, - приказал Скилак через несколько секунд, боясь, как бы малыш не замёрз.

  Нежно прижав мягкий свёрточек себе под мышку, Евнона опять перевела взгляд на свёкра, попятившегося вместе с угрюмо глядящими в землю сыновьями к выходу.

  - Как мне хочется... дождаться Ториксака... Как думаете... он скоро вернётся?

  - Держись, дочка, - глухо пробубнил Скилак сквозь застрявший в горле ком. - Не сегодня-завтра он должен приехать.

  - Я дождусь...

  По правому виску и левой щеке Евноны скатились две слезинки.

  Ашика, вытирая платком горькие слёзы, отвела Скилака с сыновьями, которые решили остаться рядом с несчастной Евноной до её смертного часа, в соседний шатёр полусотника Орсила, в котором со вчерашнего дня находились её дети. Савмак и Канит скоро ушли к расположенной неподалёку стене над береговым обрывом и до вечера прогуливались по ней под непрестанным холодным дождём от юго-восточной башни до ближнего угла царской крепости, вглядываясь сквозь мутную пелену в сбегавшую с заречных голых холмов дорогу: не покажется ли на ней сотня всадников со звенящим колокольцами посольским бунчуком? Но до вечера, когда ранние сумерки скрыли от глаз дорогу и всю землю за Пасиаком, бунчук царского посла так и не показался.

  Не дождавшись Ториксака, вечером Евнона впала в забытье, и через три часа душа её тихо покинула бескровное хладеющее тело, отлетев дожидаться любимого мужа и господина на другой стороне Неба.

  Скилак с сынами заночевал в шатре полусотника Орсила. Утром, едва стража открыла ворота, Мард поскакал за бальзамировщиком. Скилак, три его сына и льющая ручьями слёзы Ашика (обе жены Ториксака жили дружно как сёстры) сидели с понурыми лицами справа от лежащей на смертном ложе Евноны, слушая плач и сочувственные слова заходивших поклониться усопшей женщин ториксаковой сотни. После потянулись женщины и других стоявших в городе сотен, быстро прознав о несчастье.

  Вскоре снаружи послышался дробный топот копыт и удивлённый голос Октамасада, только теперь узнавшего от толпившихся вокруг шатра и кибиток заплаканных женщин о смерти младшей ториксаковой жены.

  Войдя со скорбными масками на лицах в шатёр (разделявший его надвое полог был убран), Октамасад и двое сопровождавших его сыновей отвесили усопшей родственнице низкий поклон. Пробормотав слова сочувствия и утешения Скилаку, его сынам и Ашике, Октамасад со Скиргитисом и Сакдарисом опустились рядом с ними на колени и, сев на пятки, застыли в скорбном молчании, мрачно уставившись на отмеченное печатью смерти юное лицо покойницы. Через минуту-другую Октамасад испустил тяжкий вздох и, приблизив губы к правому уху Скилака, тихо предложил ему выйти на двор - есть важные вести. Вслед за отцами встали и направились к выходу их молодые сыновья, которым тягостно было видеть смерть своей ровесницы, да к тому же такой красивой.

  Дождь к этому времени прекратился, хоть небо по-прежнему было окутано, словно саваном, мрачной тёмно-серой пеленой.

  - Скилак, табор бурлит! - возбуждённо заговорил вполголоса Октамасад, подходя с вождём к их топчущимся возле кибитки коням. - Царские слуги сворачивают царский шатёр и обкладывают скалу Ария дровами! По войску тут же разлетелась молва, что Главк то ли убит, то ли брошен в яму в Пантикапее вместе со всей своей охраной!

  Ашика, вышедшая с тревожно бьющимся сердцем из шатра вслед за братьями мужа, испуганно охнула за их спинами. Скилак обнял её за дрогнувшие в рыдании плечи и твёрдым голосом сказал, что греки могли схватить нашего посла и его охранников, но в то, что их убили, он не верит: такого быть не может!

  В эту минуту к ториксаковому шатру подъехала от Восточных ворот в сопровождении показывавшего дорогу Марда грубо сколоченная пароконная телега бальзамировщика. Пока знахарь сговаривался со Скилаком о вознаграждении за свою работу, двое его помощников вынесли из шатра через поднятую Мардом боковую стенку и уложили на дощатое дно своей остро пахнущёй дёгтем телеги сперва солому с ложа, потом осквернённые смертью овчины и наконец - под громкий плач и завывания сотен обступивших ториксаково подворье женщин и детей - завёрнутую в тонкое льняное покрывало покойницу.

  Кто-то из родичей умершей, выказывая ей почесть, должен был сопроводить её к дому бальзамировщика. Скилак взглянул на тоскливо разглядывавших землю под ногами сыновей. Почувствовав его взгляд, Савмак, ощущая в душе щемящую жалость к несчастной Евноне, вызвался поехать. Сев на Ворона, он тронулся с низко опущенной головой вместе с печально сгорбившимся на саврасой кобыле Мардом за медленно покатившей к Восточным воротам телегой.

  Выехав из города, они спустились с кручи к реке, медленно проехали через весь пригород, жители которого, отдавая почесть знатной покойнице, прервав на несколько минут свои занятия, молча стояли у своих ворот и на перекрёстках, и остановились у одного из подворий на северной окраине, где отдельным небольшим посёлком жили неапольские знахари, помимо лечения больных, занимавшиеся и бальзамированием умерших, тела которых, согласно древнему обычаю (впрочем, редко теперь соблюдавшемуся даже знатью), перед погребением должны быть доступны для прощанья и оплакивания родными и близкими на протяжении сорока дней и ночей. Здесь Савмак пожал руку Марду, оставшемуся следить, чтобы бальзамировщики не сотворили с телом его госпожи ничего недозволенного, и, свернув у знакомого двора вещуньи Нельмы направо, поскакал кратчайшей дорогой через Западную балку в табор.

  На глазах у стоявшего поодаль, оглаживая морду коня, Марда, молодые помощники знахаря перенесли Евнону с телеги под пристроенный сбоку к его жилищу, открытый спереди деревянный навес, положили на занимающий всю его средину широкий, сколоченный из толстых некрашеных досок помост, распеленали и переложили её нагое, старательно обмытое служанками после смерти тело в стоящее тут же на помосте большое деревянное корыто.

  Вышедший через пару минут из дома знахарь, проговорив нараспев заклинания, взрезал Евноне острым кривым ножом живот, вычистил из неё все внутренности, засунув вместо них душистые травы и семена, так же, как это было сделано с царём Скилуром, и ловко зашил живот конским волосом. Тем часом, пока один из подручных знахаря помогал ему потрошить покойницу, другой наполнил широкий каменный очаг под открытым небом, в семи шагах от навеса, соломой с её ложа, а сверху положил окровавленные овчины. Старуха-жена знахаря вынесла из мазанки огонь и зажгла солому, потом подошла к навесу, поглядела на покойницу, покачала жалостно головой: "Молоденькая-то какая! Ох, горе, горе..." - и ушла обратно в дом.