Избранное

Не спорю, этих людей, по сути дела корневую основу села, их неистощимое трудолюбие, беззаветную преданность родному краю беспощадно эксплуатировала система. Рубила, рубила сучья могучего дерева. Однако корни его, повторю, окончательно не вырывала.

– Я вот что тебе скажу, Геннадий, любой человек неволю переживет, а вот свободу… не каждый, – заметила как-то в разговоре со мной, когда коснулся я щекотливой сталинской темы, прославленная моя землячка-костромичка, председательница колхоза Прасковья Андреевна Малинина. По обличью деревенская баба (укулемается, бывало, в полушалок, наденет плюшевую куртку), по уму государственный деятель, приехала она однажды в Москву на сессию Верховного Совета СССР, депутатом которого являлась. По пути прихватила своей подруге – Людмиле Зыкиной деревенских гостинцев: яичек из-под курицы-несушки, гуся копченого. Стоит на площади у Ярославского вокзала, держит корзиночку, «ловит» такси (иногда, по скромности, не вызывала полагающуюся ей правительственную машину). Ухарь-таксист тормознул: «Куда тебе, клуха?» Села грузно, повернула покрасневшее лицо к водителю: «Какая я тебе клуха? А ну-ка, вези на свою автобазу к начальнику!» – распахнула пальто. У нахала-пижона руль чуть из рук не выпал – резанули огненным блеском две Золотые Звезды и пять орденов Ленина.

Есть у Федора Абрамова, певца многострадальной северной деревни, небольшой рассказик, в котором он повествует о том, как после хрущевской сумасбродной эпохи старая крестьянка-вологжанка достает из пыльного чулана припрятанный портрет Сталина и вешает его, на стену. «Ныне послабление вожжам вышло», – поясняет она писателю, а тот смотрит на изображение и кажется ему, что вождь хитро подмигивает: мол, я-то знал натуру русского человека, знаете ли вы?

Те, кто читал абрамовские предсмертные записки о родной ему Верколе, о ее обитателях, не согнувшихся под тяжестью испытаний, которыми их в избытке «наградила» суровая эпоха первой половины XX века, не могли не обратить внимание, с какой болью живописует автор о периоде разложения душ сельских жителей, происшедших с наступлением неумелых «забот» о народном благе. А я и сам хорошо помню, как начали в обстановке всеобщего раскардаша, лишенные державной объединяющей воли и цели, «зашибать зело» (чего раньше не наблюдалось) мужики моей деревни. И как страдали они от этого, как, бывало, расспрашивали меня, обучающегося тогда в столичном вузе молодого парня: «Слушай, что хоть там наверху-то думают? Когда за нас возьмутся? Надоело же до чертиков дурака валять».

«То был отец», – сказал о Сталине в поэме «За далью – даль» Александр Твардовский. «А никакой отец, – говорила мне Прасковья Андреевна Малинина, – ни в какие времена не отпускал своих детей из дому раньше, чем те не испытают первую любовь. Она входит в сердце юноши или девушки в пятнадцать-семнадцать лет и, словно якорь, закрепляется на дне души. После этого, куда бы ни бросала судьба человека, он постоянно станет ощущать тяжесть разлуки с родиной, с местами, где вырос, с людьми, которых любил»:

Возможно, это ностальгия, возможно, это только мое мнение, но, вспоминая тяжелые послевоенные годы, я не могу не поведать о том, непосредственным свидетелем чего был. Деревня в ту пору плясала и пела песни. Два раза в году мое родное Пилатово отмечало свои престольные праздники, на которые, как паломники в Мекку, съезжались дальние и близкие родственники, знакомые и друзья. По сути дела деревня, что, барское семейство Лариных, давала «два бала ежегодно». Этого сейчас нет и в помине.

Наследное поле

Подкоп «под корни», обрыв «золотой нити» совершил Никита Хрущёв, осуществляя социально-политическую фикс-идею «стирания граней между городом и деревней».

Обобществление личных коров, так называемая вторая коллективизация, введение денежной оплаты в колхозах – это, с одной стороны, развращало селянина, и раньше-то говаривавшего, что «денежки не рожь и зимой родятся», а с другой – породило предпосылки появления беззаботных молодых сельчан, не освоивших самой прочной науки – домашней, родительской. Сменившим, как говаривала моя тетка Вера по матери, корову на «железного дурака» (так она называла мотоцикл, поставленный в освободившийся хлев ее сыном), этим людям, имеющим гарантированную зарплату, становилась все более чуждой и неведомой первая крестьянская заповедь: «Умирать собрался, но хлеб сей». Не получавшая теперь уже постоянного навыка на личном подворье то ли буренку подоить, то ли овцу остричь, лишенная благородного груза собственности, ответственности за содержание двора, отчего дома и престарелых родителей, молодая сельская поросль вскоре оказалась на обочине родной земли.

Деревня неумолимо старела, дряхлела, рыхлела. Приезжающие сюда со стороны, чаще всего поломанные судьбой, странники, перекати-поле, относились к ней потребительски, были холодны до жестокости и расчетливы. Пригнанные же волной проводимой в ту пору, вроде бы и правильной, политики по механизации, химизации и индустриализации села многочисленные инженеры, экономисты и прочие специалисты оказывались нередко натурами также слишком прагматичными, землю, как живую душу, не чувствовали. В то время как специфика крестьянского труда требует особой одухотворенности от человека.

Нет, верно все-таки сказано: крестьянство должно быть потомственным. И не только потому, чтобы впитать с молоком матери благороднейшую привычку к труду, способность толково жить на земле, но и затем, чтобы в случае надобности уметь постоять за свои интересы. Не в хрущевские ли времена, когда был разбит деревенский монолит и вековой уклад жизни сельчан, а цвет деревни, ее сила и будущее – молодежь, да и не только она, ушли по белу свету искать лучшей доли, стали вить гнезда у нас дельцы разных мастей и вконец потеряло совесть начальство.

В атмосфере всеобщей нетребовательности и всепрощения того времени загнивать стали даже «дубы». Помню приезд в мою родную Кострому председателя Совета Министров РСФСР Геннадия Ивановича Воронова. Среди прочих мероприятий провел он и встречу с руководителями колхозов, совхозов. Те, воспользовавшись присутствием «большого человека», заговорили о своих бедах, высказали просьбы, нельзя ли, мол, нам тракторов, машин подбросить. Геннадий Иванович слушал, слушал просителей, а потом ткнул пальцем в одного из них и строго спросил:

– А чем у тебя колхозники сейчас занимаются?

– Лен стелят (дело было осенью), – растерянно ответил тот.

– Прекратить надо.

Председатель недоуменно заморгал глазами, а глава российского правительства назидательно продолжил:

– Пусть в лес идут бабы – рыжики собирать. Насолите несколько бочонков – езжайте в Москву. И прямо в сельскохозяйственное министерство. Там с грибами-дарами все, что надо, и получите.

Помню одну из председательниц колхоза в моей деревне, некую Шубину, цинично заявившую ветеранам, когда те уличили ее в казнокрадстве: «Что, снимать меня будете? Давайте! Только до отчетно-выборного собрания я еще не одну тысченку хапну». Помню «дикие, черные» бригады строителей, за бешеные деньги возводящие у нас скотные дворы, в то время как свои ребята, мастера отменные, «загорали» без дела. Что это как не зародыши нынешнего беспредела и изничтожения российских здоровых производительных сил?

Конечно, велика вина во всем этом большинства представителей моего поколения – расслабившихся, разомлевших на победах отцов в великой войне, в войне злых сил со своим народом. Поддавшись различным искушениям, сладкоречивой лживой пропаганде, мы бездумно покинули когда-то родные пенаты, оставив один на один-в борьбе с изощренными ненавистниками того же села стареющих своих родителей, и попали в ловушку. Отказавшись от опеки отцов и матерей, проигнорировав их житейскую мудрость и ограненный огнем пережитого кристалл убеждений, сыны и дочери, как и старшее поколение, обессилившее без подпитки молодой энергией, легко попали в тенета нынешних перестройщиков, в жернова губительных реформ.