«Лепестками развенчанной розы…»
Лепестками развенчанной розы,
Чередою мгновенных зарниц
Непослушные, милые слезы
Из-под милых слетают ресниц.
Разве можно прикрыться любовью?
Если н апол уронишь звезду,
Всей своею бесплотною кровью
Изойдешь и растаешь в бреду.
Никому не доверено счастье
Разделенья страданий и мук —
В холодеющем воздухе страсти,
В размыканьи не сцепленных рук.
Оттого, что заведомо ложно
И преступно поют соловьи,
Оттого, что всегда безнадежно
Отлучение нас от любви.
«Не руки, а звезды. Пять нежных лучей…»
Не руки, а звезды. Пять нежных лучей,
Пять пальцев, сияющих в комнатном мраке, —
И розовый выем ладони твоей,
Как поднятый вверх, угасающий факел.
Глаза — эти розы в завоях ресниц,
В ночи озаренные черной росою,
Бессмертные сестры небесных зарниц,
Открытые в жизнь — и в любовь — темнотою.
Не двинется воздух — он молча лежит,
И он у тебя на груди отдыхает, —
И кажется мне, что за окнами черный гранит,
Как звезды, как розы — дрожа и дыша — расцветает.
Musee de Cluny («Что было за окном? Должно быть, небо…»)
Что было за окном? Должно быть, небо,
Но здесь, у нас, в музейной тишине,
Смешалось все земное — явь и небыль,
Оставшись ясным лишь тебе и мне.
Фарфоровых цветов прозрачный голос —
И медленно в средневековой мгле
Огромным счастьем души раскололись
И проросли — как семена в земле.
1933
Трубка («Горит табак, сияет тление…»)
Горит табак, сияет тление,
Мерцает розовый зрачок,
И медленно сквозь полупение
Развертывается дымок.
Нагревшись, тело деревянное,
Дыханью уст моих внемля,
Цветет звездой благоуханною
На полом кончике стебля.
Душа моя, твое сияние
И твой восторг, весна и грусть, —
Как трубка, ты живешь дыханием
Тебе чужих и милых уст.
1933
У часовщика («Он повертел в руках часы…») [6]
Он повертел в руках часы,
Он колдовал, он тронул стрелки,
Очаровательной безделки
Он нежные раскрыл красы.
Спала спиральная пружина,
Зубчатый мир не шелестел,
И средь стальных, недвижных тел
Застыла капелька рубина.
Жизнь продлена на краткий срок —
Пока молчит ее свидетель,
Пока земная добродетель
Душе уснувшей невдомек.
Но цепкое воскреснет бремя
Под пальцами часовщика,
И вот летит встречать века
Мое щебечущее время.
Электрический выключатель («Хранит фарфоровый кружок…»)
Хранит фарфоровый кружок
И свет и тьму, и в сердце медном
Сияет голубой цветок,
Не умирающий бесследно.
Прикосновению руки
Поручена двойная нежность —
Попеременно черные тиски
Сменяет светлая безбрежность.
Но все ж, наперекор уму,
Лишь очевидностью одеты
Слова — свет исключает тьму,
Но тьма не исключает света.
1930
За проявленьем фотографий («Когда под действием кислот…»)
Когда под действием кислот
Вдруг загустеет и остынет время
И медленно и нежно расцветет
Оброненное светом семя,
Когда на призрачном стекле
Запечатленный миг бесспорно ясен, —
О как тогда в тяжело-красной мгле
Я к данной жизни безучастен.
Как горько мне, что мой язык
Не помышляет с временем бороться,
Что творчество пройдет и вечный миг
В чужих веках не отзовется.
Комета («Минует нас ночное пенье…»)
Минует нас ночное пенье,
Комета емлет высоту
И брызжет фосфорным цветеньем
В язвительную чистоту.
Воздвигшись над воздушным прахом
Двурогой радугой хвоста,
Она ночным смиряет страхом
Нам суетливые уста.
И нас невольно унижая,
Летит, уже не звук, не свет,
Надменная и неземная,
В родное сонмище комет.
«Чужда стенания мирского…»
Чужда стенания мирского,
Как свет, прозрачна тишина,
И с полувздоха, с полуслова
Звезда надзвездная ясна.
Молитвы золотое бремя!
Земным не внемля голосам,
Кудрявым, легким паром время
Взлетает к черным небесам.
И следуя межою звездной,
Сквозь колосящуюся тьму
Войду — в повисшую над бездной
Твою хрустальную тюрьму.
