Иверский свет

не понимаю что-то?

Но понимаю залитые

кровью беспомощной щеки!

Баловень телепублики

в траурных лимузинах...

Пулями, пулями, пулями

бешеные полемизируют!..

Помню, качал рассеянно

целой еще головою,

смахивал на Есенина

падающей копною.

Как у того играла,

льнула луна на брови...

Думали — для рекламы,

а обернулось — кроеью.

Незащищенность вызова

лидеров и артистоз,

прямо из телевизоров

падающих на выстрел!

Ах, как тоскуют корни,

отнятые от сада,

яблоней на балконе

на этаже тридцатом!..

Яблони, яблони, яблони —

к дьяволу!..

Яблони небоскребов —

разве что для надгробьев.

— 56 1 —

«КОШКИН ЛАЗ» — ЦЕЗАРЬ ПАЛАС

Зеркало над казино — как наблюдающий разум,

купольное Оно.

Ход в Зазеркалье ведет, называемый «кошкиным лазом».

«Людям воспрещено!»

По Зазеркалью иду (Пыль. Сторожа с автоматами) —

как по прозрачному льду... Снизу играет толпа.

Вижу затылки людей, словно булыжники матовые.

Сверху лица че видать — разве кто навзничь упал.

По Зазеркалью ведет Вергилий второй эмиграции.

Вижу родных под собой, сестру при настольном огне.

Вижу себя под собой, на повышенье играющего.

Сколько им ни кричу — лиц не подымут ко мне.

Вижу другую толпу,— уже не под автоматами,—

мартовский взор опустив, вижу другое крыльцо,

где над понурой толпой ясно лежала Ахматова,

небу открывши лицо.

О, подымите лицо, только при жизни, раз в век хоть,

небу откройте лицо для голубого незла!

Это я знаю одно. И позабудьте Лас-Вегас.

Нам в Зазеркалье нельзя.

ГАНГСТЕРЫ

Меня ограбили в Риме.

Имя?

Поэт.

Профессия?

Поэт.

Год рождения?

Поэт.

Раньше приалекались?

Нет.

Сожалеем.

Итак, вы стояли пред мавзолеем

Виктора Эммануила,

жалеп, что не иллюминировано,

с сумочкой через плечо.

Кто еще?

— Алкаш, с волосами василиска...

Свидетели?

Мими, жена Василиу Василикоса,

прогрессивного деятеля,

и он сам, ее супруг.

Вдруг

римская ласточка, гангстеры на мотоцикле,

чирк!—

срезали сумку — исчезли, как и возникли,

бледный как Мцыри, был огнедышащ

возница,—

цирк!

Представитель левых сил позвонил

гангстерам.

Те сказали галантно:

— Что в с/мке?

Рисунки,

лиры и рифмы.

Что за тарифы шифруете под термином

«рифмы»?

Секрет фирмы.

Врете!

Вроде:

«Дыр бул щыл

миру — мир

1 р — тыща лир

не надо в кутузку

Ренато Гуттузо

разрыв — трава

амур — труа

и др. слова».

Гангстеры сказали:

— Хоть мы и агностики,

но это к нам не относится...

А лиры?

Не педалируйте.

У нас 100 незапланированных убийств в сутки.

Не до сумки!

Как хорошо холодит под лопаткой

свежесть пронзительная пропажи!

Как хорошо побродить по Риму

вольным, ограбленным, побратимом!

Здравствуй, бродяг и поэтов столица!

Значит, не ссучилась сумчатая волчица,

кормит ребенка высохшими сосцами,

словно гребенка с выломанными зубцами.

ФЛОРЕНТИЙСКИЕ ФАКЕЛЫ

3. Богуславской

Ко мне является Флоренция,

фосфоресцируя домами,

и отмыкает, как дворецкий,

свои палаццо и туманы.

Я знаю их. Я их калькировал

для бань, для стадиона в Кировске.

Спит Баптистерий, как развитие

моих проектов вытрезвителя.

Дитя соцреализма грешное,

вбегаю в факельные площади,

ты — калька с юности, Флоренция!

Брожу по прошлому!

Через фасады, амбразуры,

как сквозь восковку,

восходят судьбы и фигуры

моих товарищей московских.

А факелы над черным Арно

необъяснимы —

как будто в огненных подфарниках

несутся в прошлое машины!

Ау! — зовут мои обеты,

Ау! — забытые мольберты,

и сигареты,

и спички сквозь ночные пальцы.

Ау! — сбегаются палаццо,—

авансы юности опасны!—

попался?!

И между ними мальчик странный,

еще не тронутый эстрадой,

с лицом, как белый лист тетрадный,

в разинутых подошвах с дратвой —

здравствуй!

Он говорит: «(Вас не поймаешь!

Преуспевающий пай-мальчик,

Вас заграницы издают.

Вас продавщицы узнают.

Но почему вы чуть не плакали?

И по кому прощально факелы

над флорентийскими хоромами

летят свежо и похоронно?.. »

Я занят. Я его прерву.

Осточертели интервью.

Сажусь в машину. Дверцы мокры.

Флоренция летит назад.

И как червонные семерки,

палаццо в факелах горят.

ВЕЧНЫЕ МАЛЬЧИШКИ

Его правые тротилом подорвали —

меценат, «пацан», революционер...

Как доверчиво усы его свисали,

точно гусеница-землемер!

Это имя раньше женщина носила.

И ей некто вместо лозунга «люблю»

расстелил четыре тыщи апельсинов,

словно огненный булыжник на полу.

И она бровями синими косила.

Отражались и отплясывали в ней

апельсины,

апельсины,

апельсины,

словно бешеные яблоки коней!..

Не убили бы... Будь я христианином,

я б молил за атеисточку творца,

чтобы уберег ее и сына,

третьеклашку, но ровесника отца.

Называли «ррреволюционной корью».

Но бывает вечный возраст, как талант.

Это право, окупаемое кровью.

Кровь «мальчишек» оттирать и оттирать.

Все кафе гудят о красном Монте Кристо...

Меж столами, обмеряя пустомель,

бродят горькие усищи нигилиста,

точно гусеница-землемер.

ПРОЩАНИЕ С ВЕНЕЦИЕЙ

Вода в бензиновых разводах,

венецианские потемки,

и арок стрельчатые своды

сродни гусиным перепонкам.

Я не разгадывал кроссворды.

Дорога до аэродрома

в моторной лодке проходила.

Во всем тревожило огромно

наличье этой третьей силы.

Чей труп распухший под паромом?

Кого убила ты, Венеция?

В свиданье с другом через годы,

во всем — свинцовое неведенье

воды и гибельной свободы.

Какое вечное невечное!

Ступни гусиные показывая

пред прибывающей водою,—

Венеция?—

Царица Савская

поддергивает подолы.

ЭРМИТАЖНЫЙ МИКЕЛАНДЖЕЛО

«Скрюченный мальчик» резца Микеланджело,

сжатый, как скрепка писчебумажная,

что впрессовал в тебя чувственный старец?

Тексты истлели Скрепка осталась.

Скрепка разогнута в холоде склепа,

будто два мрака, сплетенные слепо,

дух запредельный и плотская малость

разъединились. А скрепка осталась.

Благодарю, необъятный создатель,

что я мгновенный твой соглядатай —

Сидоров, Медичи или Борджиа —

скрепочка Божья!

Э. Межелайтису

Жизнь моя кочевая

стала моей планидой...

Птицы кричат над Нидой.

Станция кольцевания.

Стонет в сетях капроновых

в облаке пуха, крика

крыльями трехметровыми

узкая журавлиха.

Вспыхивав! разгневанной

пленницею, царевной,

чуткою и жемчужной,

дышащею кольчужкой.

К ней подбегут биологи:

«Цаце надеть брелоки!»

Бережно, не калеча,

цап — и вонзят колечко.

Вот она в небе плещется,

послеоперационная,

вольная, то есть пленная,

целая, но кольцованная,

над анкарами, плевнами,

лунатиками в кальсонах —

вольная, то есть пленная,

чистая — окольцованная,

жалуется над безднами

участь ее двойная:

на небесах — земная,

а на земле — небесная,

над пацанами, ратушами,

над циферблатом Цюриха,

если, конечно, раньше

пуля не раскольцует,

как бы ты ни металась,

впилась браслетка змейкой,

привкус того металла

песни твои изменит.

ПАРИЖ БЕЗ РИФМ

Париж скребут. Париж парадят.