Иверский свет

Экспертиза, называемая славою,

в наше время для познанья нет преград.

Знают правые, что левые творят,

но не ведают, где левые, где правые...

И, глядя в меня глазами потеплевшими,

инстинктивно проклинаемое мной,

•бе им я ем о е или потерпевшее,

воет Время над моею головой!

Победители, прикованные к пленным.

Невменяемой эпохи лабиринт.

Просветление на грани преступления.

Боже правый, Сашка Марков, разберись!

БОБРОВЫЙ ПЛАЧ

Я на болотной тропе вечерней

встретил бобра. Он заплакал вхлюп.

Ручкой стоп-крана

торчал плачевно

красной эмали передний зуб.

Вставши на ласты, наморщась жалко

(у ник чешуйчатые хвосты),

хлещет усатейшея русалка.

Ну, пропусти! Ну, пропусти!

(Метод нашли, ревуны коверные.

Стоит затронуть их закуток,

выйдут и плачут

пред экск-еваторол» —

экскаваторщик наутек!

Выйдут семейкой и лапки сложат,

и заслонят от мотора кров.

«Ваша сила —

а наши слезы.

Рев — на рев!»)

В глазках старенького ребенка

слезы стоят на моем пути.

Ты что — уличная колонка?

Ну, пропусти, ну, пропусти!

Может, рыдал, что вода уходит?

Может, иное молил спасти?

Может быть, мстил за разор угодий?

Слезы стоят на моем пути.

Что же коленки мои ослабли?

Не останавливали пока

ни телефонные Ярославны,

ни бесноватые слезы царька.

Или же заводи и речишник

вышли дорогу не уступать,

вынесли

плачущий

Образ Пречистый,

чтоб я опомнился, супостат?

Будьте бобры, мои годы и долы,

не для печали, а для борьбы,

встречные

плакальщики

укора,

будьте бобры,

будьте бобры!

Непреступаемая для поступи,

непреступаемая стезя,

непреступаемая — о господи! —

непреступаемая слеза...

Я его крыл. Я дубасил палкой.

Я повернулся назад в сердцах.

Но за спиной моей новый плакал —

непроходимый другой в слезах.

РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПЛЯЖИ

Людмила,

в сочельник,

Людмила, Людмила

в вагоне зажженная елочка пляшет.

Мы выйдем у взморья.

Оно нелюдимо.

В снегу наши пляжи!

В снегу наше лето.

Боюсь провалиться.

Под снегом шуршат наши тени песчаные.

Как если бы гипсом

криминалисты

следы опечатали.

В снегу наши августы, жар босоножек —

все лажа!

Как жрут англичане огонь и мороженое,

мы бросимся навзничь

на снежные пляжи.

Сто раз хоронили нас мудро и матерно,

мы вас «эпатируем счастьем», мудрилы?..

Когда же ты встанешь,

останется вмятина —

в снегу во весь рост отпечаток

Людмилы.

Людмила,

с тех пор в моей спутанной жизни

звенит пустота —

в форме шеи с плечами,

и две пустоты —

как ладони оттиснуты,

и тянет и тянет, как тяга печная!

С звездою во лбу прибегала ты осенью

в промокшей штормовке.

Вода западала в надбровную оспинку.

(Наверно, песчинка прилипла к формовке.)

Людмила, ау, я помолвлен с двойняшками.

Не плачь. Не в Путивле.

Как рядом болишь ты, подушку обмявши,

и тень жалюзи

на тебе,

как тельняшка...

Как будто тебя

от меня ампутировали.

ЖЕСТОКИЙ РОМАНС

«Дверь отворите гостье с дороги!»

Выйду, открою — стоят на пороге,

словно картина в раме, фрамуге,

белые брюки, белые брюки!

Видно, шла с моря возле прилива —

мокрая складка к телу прилипла.

Видно, шла в гору — дышат в обтяжку

смелые брюки, польская пряжка.

Эта спортсменка не знала отбоя,

но приходили вы сами собою,

где я терраску снимал у старухи,—

темные ночи, белые брюки

Белые брюки, ночные ворюги,

молния слева или на брюхе?

Русая молния шаровая,

обворовала, обворовала!

Ах, парусинка моя рулевая...

Первые слезы. Желтые дали.

Бедные клеши, вы отгуляли...

Что с вами сделают в черной разлуке

белые вьюги, белые вьюги?

Расчищу Твои снегопады,

дорожку пробью к гаражу.

По белоцерковному саду

машину свою вывожу.

Тебя соскребаю с асфальта,

весь полон минутою той,

когда Ты повалишься свято

меня засорять чистотой.

Такое покойное поле —

как если чернилами строк

я ночью бумагу заполню,

а утром он — белый, листок.

Но к черту веселой лопатой

счищаю Твою чистоту,

чтоб было Тебе неповадно

вторгаться в ту жизнь, что веду.

Не нужно чужого мне бога,

я праздную темный мятеж.

Черна и просторна дорога,

свободная от небес!

Мой путь все вольней и дурнее.

Упрямо мое ремесло...

Приеду — остолбенею —

вес снова Тобою бело.

Ты поставила лучшие годы,

я — талант.

Нас с тобой секунданты угодливо

развели. Ты — лихой дуэлянт.

Получив твою меткую ярость,

пошатнусь и скажу, как актер,

что я с бабами не стреляюсь,

из-за бабы — другой разговор.

Из-за той, что вбегала в июле,

что возлюбленной называл,

что сейчас соловьиною пулей

убиваешь во мне наповал!

НОВОГОДНЕЕ ПЛАТЬЕ

Подарили, подарили

золотое, как пыльца.

Сдохли б Вены и Парижи

от такого платьица!

Драгоценная потеря,

царственная нищета.

Будто тэло запотело,

а на теле — ни черта.

Обольстительная сеть,

золотая нёнасыть

Было нечего надеть,

стало некуда носить.

Так поэт, затосковав,

ходит праздно но проспект.

Было слов не огыскать

стало не для кого спеть.

Было нечего терять,

стало нечего найти.

Для кого играть в театр,

когда зритель не «на ты»?

Было зябко от надежд,

стало пусто напоследь.

Было нечего надеть,

стало незачем надеть.

Я б сожгла его, глупыш.

Не оцените кульбит.

Было страшно полюбить,

стало некого любить

Ты сожмешься в комок неузнанно.

Я тебе подоткну пальто.

Чтоб от Северного до Южного

всем твоим полюсам тепло.

Все летаем с тобой, летаем,

пристегнувшись одним ремнем.

Завтрак в Риге, а ужин в Таллине.

Там вздремнем.

Но на самой заброшенной трассе

снова примутся узнавать.

И на их вездесущее «здрасьте»

крикнешь: «Здравствуйте, так вашу мать...»

Но когда ты выходишь на сцену,

у меня замирает в ушах

от такого высотного крена,

аж земля из-под кресла ушла.

За кулисами будет нашествие.

Толкотня.

Равнодушно и сумасшедше

в сантиметре пройдешь от меня.

Я пойму, что погодка летная,

по едва приоткрытому рту,

что курсируют самолеты

на Одессу и Воркуту.

КУЗНЕЧИК

М. Чаклайсу

Сыграй, кузнечик, сыграни,

мой акустический кузнечик,

и в этих музыках вкуснейших

луга и август сохрани.

Сыграй лесную синеву,

органы лиелупских сосен

и счастье женщины несносной,

которым только и живу.

Как сладостно, обнявшись, спать!

А за окошком долго-долго

в колках древесных и восторгах

заводит музыку скрипач...

Сыграй, зеленый меломан.

Роман наш оркестрован грустью,

не музыкальная игрушка,

но тоже страшно поломать.

И нам, когда мы будем врозь,

дрожа углами ног кудесных,

приснится крохотный кузнечик,

как с самолета Крымский мост.

Сыграй, кузнечик, сыграни...

Ведь жизнь твоя еще короче,

чем жизни музыкантов прочих.

Хоть и невечные они.

ЛАТЫШСКИЙ ЭСКИЗ

Уходят парни от невест

Невесть зачем из отчих мест

три парня подались на Запад.

Их кто-то выдает. Их цапают.

41-й год. Привет!

«Суд идет!» Десять лет.

«Возлюбленный, когда ж вернешься

Четыре тыщи дней, как ноша,

четыре тысячи ночей

не побывала я ничьей,