Падший ангел

Речи вел вполсилы,

слог — не скуп, не весел,

что-то в нем сквозило

от ямщицких песен...

«Я отца не помню.

Помню маму Свету,

стол, весельем полный,

музыку, Победу!

За окном раскаты

долгого салюта,

речи и плакаты,

и... пельменей блюдо.

И... тушенки банку!

Мать, согнувши спину,

пела под тальянку

«Тонкую рябину».

Помню мамы позу.

Инвалида Лешку.

Как катились слезы

на его гармошку...»

...Замолчал. Без фальши.

Подкачали силы.

«Что же было дальше?» —

мы его спросили.

«Дальше было хуже,

вот какое дело...

«Горькую» по мужу

каждый вечер пела.

А потом уж скоро

и засохла, братцы...

А ведь ей в те поры

было только двадцать!»

ЗАЧЕМ

Вновь журавлей пунктир..

Судьба подобна мигу.

Досматриваю мир,

дочитываю книгу.

Понурые слова,

нахохленные птицы.

Поломана трава,

листва с ветвей стремится.

Все гуще мгла ночей,

все жиже синь в просветах

Не спрашивай: зачем?

Спросив — не жди ответа.

Не притяженыо вслед

листва стремится с веток -

а чтоб к родной земле

прижаться напоследок.

М. Борисовой

Блуждаю в прошлом, как подлодка,

что всплыть не может подо льдом.

И от мольбы вспухает глотка

в пространстве, смертью налитом.

С годами душу вяжут путы,

и ты плетешься, слаб и сир...

И манит прошлое, как будто

оно — потусторонний мир.

Путь в запредельное неведом.

И нужно — всплыть! И жаждет грудь

происходящего отведать,

как будто воздуха хлебнуть.

Он звал меня, как пить просил — глоток!

тот на войне сгоревший городок.

Его костьми, как зверь, хрустел прогресс.

Но через эти муки — он воскрес!

И звал меня. И я, склонив судьбу,

к нему вернулся, словно дым в трубу.

И... не узнал — ни улиц-площадей,

ни стен родимых, ни родных людей.

Да тот ли город? Верится с трудом.

И вдруг — о, чудо! — уцелевший дом.

Среди вставных бараков, блоков, труб —

старинный дом, как уцелевший зуб!

Кремень-кирпич, чугунное крыльцо,

два голубых окна во все лицо.

Кто этот дом от смерти уберег?

Дитя невинное? Иль — старость? Или —

А может, ясная — алмаз в кипенье зла —

любовь двоих, что все перемогла?

Я в этот город больше не вернусь.

Не потому, что я ему не нужен,

что нет церквей, а также — зимней стужи.

Все эти горы, волны, ветры, лужи —

еще Россия, но уже — не Русь.

Так думал я до нынешнего дня,

когда в порту, у самого причала,

я встретил существо. Оно молчало.

В ручных глазах отчаянье кричало,

все прочее из этих глаз тесня!

Я предложил ей ломтик колбасы.

Она взяла. И сразу стало ясно,

что я не прав: печаль ее не гасла.

Мы одиноки врозь. Увы, напрасно

в моих глазах созрели две слезы.

Она ушла, едва качнув хвостом.

Мы одиноки порознь, вот в чем штука!

У нас в глазах одна пылает мука,

одна обоим предстоит разлука,

но одиноки — врозь... при всем при том.

Я в этот город все же не вернусь:

не хватит сердца — пить былую грусть.

Заглохший сад, порожняя изба,

на всю округу — полторы старухи.

Что это — сон? Мистерия? Судьба?

«России нет...» — ползут, как черви, слухи.

Дурные слухи, скверные дела.

Отчизны имя будто плод запретный.

Лети, лети над клевером, пчела,

звучи, звучи в душе, напев заветный!

Все это враки, выдумки, молва,

всего лишь — пыль дорожная над полем.

Мертва — былая... Вечная — жива!

И выть, как по покойнику, — доколе?

ХУДОЖНИКУ-МОДЕРНИСТУ

Художник решил отразить этот мир.

Он страсти такие пролил на холсты,

как будто в мозгу его вызрел вампир

и все исказил до последней черты!

Зачем он старался унизить простор

и цвет обессмыслить? Откуда сей пыл?

Не знал он, что дьявол, прищурив свой взор,

рукою его неразумной водил.

Как можно, вникая в свой смертный секрет

(не просто — в одну из вселенских разлук),

писать без улыбки безгрешный рассвет

и ветра в ветвях фиолетовый звук?

Я знаю: хотел он, коверкая жест,

вниманье привлечь, как поймать на живца.

Но разве гордыня — единственный крест,

что должно нести нам тропою творца?

Как ясно на сердце. Плывут облака.

Питается прошлое правдой живых.

И ветры, и воды, и взгляд сквозь века

бездонно-прозрачны, как пушкинский стих!

Цветы полевые растопчут стада.