Падший ангел

ратурного Данте Алигьери, может сие подтвердить?

Чтобы — конкретно! На ощупь! А коли нельзя ни

увидеть, ни потрогать руками, то и... заткнитесь вы

со своим Богом!

Однако отец не собирался уступать позиции. Оба

теперь стояли на краю жизни: отцу — за восемьде-

сят, его оппоненту — чуть меньше, но у последне-

го

го — болезнь, из которой выбраться не чаял. Терять

обоим, кроме души, было нечего. Вопрос они тере-

били, выражаясь социальным языком, архиважный,

не просто отстраненно-мировоззренческий, но кон-

кретно-гамлетовский: быть им или не быть в гло-

бальных масштабах, а не в мелких, земных частнос-

тях? И тогда отец спросил товарища:

— Вот говоришь — нельзя пощупать... А ска-

жем, пришла тебе в голову мысль, ну хотя бы эта

самая, о прощупывании. Ее-то, мысль, можешь ты

прощупать? Пальчиками? К тому же — откуда при-

шла? Не с неба же свалилась? Или вот... внука свое-

го, Андрюшку, любишь. Любовь к нему в твоем

сердце имеется. А ты ее видел когда-нибудь, любовь

сию конкретную, глазами своими близорукими?

Хотя бы при помощи очков? Так где же она? В доку-

ментах, удостоверяющих личность? В сердце она

твоем! Вот и... Бог там. Или, скажем, ненависть к

врагам своим. Взвешивал ты ее на весах справедли-

вости? Сколько ее потянуло? И в каком она вещест-

венном виде — навроде песка или жидкая? Да и сам

ты на свете — кто? Мешок с костями и требухой или

носитель всевышней воли, мысли, века пронзающей,

воображения, переносящего тебя хоть на Марс, хоть в

колхоз «Светлый путь», совести, не позволяющей

тебе до конца дней терять образ «венца природы» —

человека? Ведь и ее, совесть-то, кстати, не ущип-

нешь, не прикинешь на глазок, не обработаешь на

вычислительной современной машинке!

Вот такие беседы, такие журфиксы, такие страс-

ти. На последнем витке движения вокруг солнца (не

вокруг же себя?).

Без веры в бессмертие души человеческой не

только умирать — жить тяжко, даже молодым. А с

возрастом — не только тяжко, но и невозможно. И

тут важно будет спросить Небо (не воздух же): всем

ли на земле дается такая возможность — поверить в

бессмертие человеческого духа? И, не задумываясь,

ответить: да, всем! Даже самым нерадивым, с под-

слеповатым разумом:

Увы, не каждое творенье

слывет бессмертным наяву,

но всем доступно утешенье —

в стремленье духа к Божеству!

...В армию призвали меня весной пятьдесят пер-

вого. За три года армейской службы мне удалось отси-

деть на гауптвахте двести девяносто шесть суток. Все-

му причина — дерзкое поведение. И конфликтовал

я не с начальством, а так сказать — с миром вообще.

Начальство, наоборот, только сдерживало мои поры-

вы и, когда надо было судить «разгильдяя» трибуна-

лом, смягчало впечатление от содеянного мной.

Губило меня анархическое состояние духа, по-

черпнутое не только на «театре» военных действий

или в бегах по белу свету, но, как я теперь понимаю,

отпущенное мне природой. Этакое душевное качест-

во вольноопределяющегося. Поступки мои в основ-

ном были трех категорий: совершаемые против

тупой сержантской муштры, затем — творимые «по

пьянке», а также — из жажды свободы. Имелись

еще порывы на любовной подкладке, когда тяга к

определенному существу женского рода застилала

не только глаза, разум, но и чувство ответственнос-

ти, то есть — страха.

Что меня спасало в армии от потрясений более

ощутимых, от наказаний тюремных за все мои вы-

крутасы, от последствий, которые шли за мной по

пятам? Как ни странно — стихи, то есть и они тоже.

Прекраснодушная Муза, взявшая надо мной покро-

вительство. В момент, когда над моей головой до

предела сгущались тучи, милосердная Муза подска-

зывала залихватский стишок в полковую газету или

заставляла выступать на политинформации с лек-

цией о творчестве великого русского поэта Некрасо-

ва (бывшие урки, когда я им напевал «Меж высоких

хлебов затерялося...», неподдельно плакали); Муза

писала за меня сценарий праздничного концерта,

пересыпанный бойкими частушками и пародиями на

«актуальную тему». И глядишь — на груз многочис-

ленных взысканий наслаивалась очередная благо-

дарность, исходившая, скажем, от начальника

политотдела, которая и покрывала своей весомостью

тяжкие грехи моей солдатской молодости.

Стихи в армии писал я двух планов: для печати и

для «народа» — для своих друзей-сослуживцев.

Двойная мораль в творчестве была тогда как бы за-

программированна общественной моралью, о так на-

зываемой, буржуазного происхождения, «свободе

творчества» никто даже не помышлял всерьез. Все

еще было актуальным понятие «неосторожное сло-