Падший ангел

...И тут расслабленный мужчина

рванулся с койки — в мир иной.

Но в те расстанные мгновенья,

что нам даются, как венец,

ему пригрезилось виденье:

одно из множества сердец...

Все в язвах зависти кислотной,

в рубцах тщеславия, в слезах

неверия, в тоске бесплотной —

оно висело в небесах.

И голос был как запах серы,

как эхо дна — в небесну высь:

«Соль зла в твоем гнездится сердце,

взгляни в него — и ужаснись».

ТРЕТЬИ

Памяти мирных граждан войны

Участникам войны — почет и ордена,

смерть и бессмертье,

а на долю третьих

(в борьбе сторон — есть третья сторона),

на долю третьих —

лишь ухмылка смерти.

А если — жизнь, то чаще без отца,

без дома, без любви,

с душою инвалида...

Участникам войны,

тем, кто глотнул свинца,

и тем, кто не глотнул, —

и слава, и эгида.

Жить под эгидой подвига — одно.

Жить под опекой ужаса — другое.

Участникам войны завидовать грешно.

А третьим...

Вот ведь дело-то какое.

МУЗЫКА

Касаясь при жизни всего понемногу,

однажды подумать в концертных слезах:

«А все-таки музыка — ниточка к Богу!

Связует! И мы забываем свой страх...»

Веселье прокиснет. И радость прогоркнет.

И сухо на сердце. И холод в глазах.

Но музыка добрые слезы исторгнет!

И чаши качнутся на судных весах.

* * *

Я схоронил свою мечту:

Она во мне, как в темном склепе,

а ей бы плавать в синем небе,

цедя сквозь зубы высоту!

Я пережил себя в себе.

Тот человек, что звался мною,

стал запредельной тишиною,

росой на ангельской тропе.

Но... я узнал в пучине дня,

в стремнине пешего потока, —

ту, что вскормила грудью Бога!

...С какой печалью и тревогой

она взглянула на меня.

* * *

Блаженны нищие духом...

Лампада над книгой потухла,

а строчки в глазах все ясней:

«Блаженны голодные духом,

взалкавшие правды Моей!»

Сижу в окружении ночи,

читаю в себе письмена,

как будто я старец-заточник

и нет в моей келье окна.

Но в сердце — немеркнущий праздник,

и в вечность протянута нить.

И если вдруг солнце погаснет —

все ж Истина будет светить!

Глеб Горбовский с товарищами по ссйсмобрнгадс.

Река Кспега, Северный Сахалин, 1958.

Я ВЕРНУСЬ

...возвратить поглощенное.

Я. Ф. Федоров

Всего нагляднее — в апреле,

когда из-под одежд зимы

трава — в сиянии и в теле —

в мир возвращается из тьмы.

Так в сердце — на исходе жизни —

в сию копилку снов, гробов,

трещиноватую от истин, —

вдруг возвращается... любовь!

Так на забытую могилу

Цветаевой, где мгла и мох,

второй, наджизненною силой

слетает славы поздний вздох.

...Блажен, кто верит в «небылицы» —

в бессмертье душ, в Святую Русь,

кто, распадаясь на частицы,

с улыбкой мыслит: «Я — вернусь!»

Кто чрез смертельные границы

плывет, как журавлиный клик...

С чьей опаленной плащаницы

к нам проступает Божий лик.

ЖЕРНОВА

Порхов. Остатки плотины. Трава.

Камни торчат из травы — жернова.

Здесь, на Шел они, забыть не дано —

мельница мерно молола зерно.

Мерно и мудро трудилась вода.

Вал рокотал, и вибрировал пол.

Мельник — ржаная торчком борода —

белый, как дух, восходил на престол.

Там, наверху, где дощатый помост,

хлебушком он загружал бункерок

и, осенив свою душу и мозг

знаменьем крестным, — работал урок.

...Мне и тогда, и нередко теперь

мнится под грохот весенней воды:

старая мельница — сумрачный зверь —

все еще дышит, свершая труды.

Слышу, как рушат ее жернова

зерен заморских прельщающий крик.

Так, разрыхляя чужие слова,

в муках рождается русский язык.

Пенятся воды, трепещет каркас,

ось изнывает, припудрена грусть.

Все перемелется — Энгельс и Маркс,

Черчилль и Рузвельт — останется Русь.

Не потому, что для нас она мать, —

просто не выбраны в шахте пласты.

Просто трудней на Голгофу вздымать

восьмиконечные наши кресты.

* * *

Когда устанете глаголить о генсеке,

о беззакониях в Двадцатом веке-зеке, —

вдруг кто-то вспомнит о начале дивной речки,

о человечке — стриженой овечке,

о том, как искренне торжественная туча

над городом плывет, ломая сучья;

о том, как тщательно антенна в поднебесье

усами ловит улетающие песни;

о том, как истово мальчишка лет под сорок

гоняет голубей, поправших город;

о том, как некую тревожили старушку,

что, взорванную, помнила церквушку;

о том, как крест ковали в кузне искрометной

и золотили... солнцем! В час рассветный.