Падший ангел

ки. Далее — стихи о развалившейся, с торчащими

ребрами лодке, о лодочном скелете, и еще — целая

поэма о покинутой деревне Кроваткнно («Мертвая

деревня»), что в пяти верстах от Жилина — на глу-

хой лесной поляне, деревня-призрак, без единого

жителя, поросшая бурьяном, вернее — проросшая

им насквозь, потому что крапива, полынь и прочий

чертополох лезли из щелей избушек, из окон и две-

рей, как щупальца смерти. Все это не столько стра-

шило, сколько настораживало: и это — Жизнь?

Что-то было, какие-то смыслы:

то ли хутор, а может — погост?

Эти выступы почвы бугристой,

словно формулы, буквицы, числа...

И — трава в человеческий рост.

Как видим, сюжеты прихлынули не из изящных.

Отсюда, полагаю, и мое дальнейшее пристрастие —

тащить в стихи все ущербное, униженное, скорбно-

неприглядное, измученнее непогодами Бытия. И уж

если какая красивость и вспыхивала на странице, то

и не сразу ее хотелось гасить, топтать — вычерки-

вать, потому как — несоответствие завораживает.

А стало быть, и впрямь прекрасное — из глубин

жизненных, тогда как идеальное — от созерцания

примет бытия: цветка, чьих-то глаз, звезд небесных,

творца, подразумеваемого и предощущаемого.

Отец, на которого я безжалостно пролил свои

первые лирические опыты, поначалу пришел в ужас,

подвергся панике, решив, что с этого дня я непре-

менно заброшу обучение по школьной программе,

нравственно сгину, оставшись неучем. Тогда же за

ужином был поднят вопрос о предании крамольных

опытов огню. Но было уже поздно: я вкусил. Не

просто заупрямился, но подвергся сладчайшему из

соблазнов. То есть — посягнул на ремесло — сродни

божественному. И вот что удивительно: оба мы —

отец, одержимый рациональной заботой моего обу-

чения наукам, и я, бессознательно окунувшийся в

сочинительство, — ставили перед собой одну (в

итоге) цель — вытащить меня из растительно-жи-

вотного состояния, то есть отслоить от природного

мира «чистой материи», где настоящее — миг еди-

ный, а то и вовсе ничто, отслоить и передать в мир

духа, в царство интеллекта, где проживал бы я, по

крайней мере, в трех измерениях — в настоящем,

прошлом, будущем, а если повезет — и в воображе-

нии, то есть в мире образов и в мире фантазий.

Чтобы я в конце концов не просто задумался, но от-

важно спросил себя: кто я, человек? И не менее от-

важно ответил: аз есмь мысль, воля и совесть подо-

бия божия, малая ее искра.

О духовной сфере бытия с некоторых пор хочет-

ся высказаться определеннее. Не для того, чтобы

«закрыть тему», а для того, чтобы не зябнуть в даль-

нейшем от постоянных сомнений. И предчувствий.

Сказать определеннее о нематериальном — значит

заземлить высокое, горнее, породнить (или столк-

нуть?) небо с землей. Скажем, словесно озвучить

какую-нибудь тяжелую, нержавеющую, из благо-

родного материала мысль вроде: «Труд есть одухо-

творенная материя». Подтвердив эту мысль возник-

новением из «мысленного небытия» любого из

предметов, окружающих нас в жизни, — каранда-

ша, стакана, шляпы, книги, лампы, часов, ибо что

они, как не воплощенная воля, задумка, идея, фан-

тазия разума, отлитая в определенную форму?

Отец недавно рассказал про смерть своего това-

рища, солагерника, побывавшего, как и отец, в «ежо-

вых рукавицах». Умирал этот человек уже стари-

ком, в домашней обстановке, в своей постели — где-то

в конце семидесятых. Умирал убежденным атеистом,

причем атеистом-спорщиком, атеистом-пропагандис-

том. И тут необходимо сказать, что с моим отцом этот

бедолага, несмотря на прочную житейскую дружбу,

в одном вопросе никак не сходился, постоянно выяс-

нял отношения, даже конфликтовал, а именно — в

вопросе о местонахождении на земле... Бога.

Философствовали, как правило, за вечерним чаем

в компании сверстников, то есть людей пожилых,

прошедших отпущенное судьбой от края до края.

Беседы свои душеспасительные иронически имено-

вали журфиксами. На одном из таких журфиксов

товарищ отца, долго и безнадежно хворавший опу-

холями внутренностей, воскликнул из глубины

кресла, в котором полулежал, принимая посильное

участие в чаепитии:

— Где он, этот ваш... благодетель?! В каком из-

мерении пребывает? И есть ли ему дело до нас? По-

чему тогда носа не кажет? Не напоминает о себе? Где

его царство-государство расположено? В какой га-

лактике, если не здесь, не на грешной земле? В ка-

ком мире его искать? В какой мгле?!

Тогда мой отец отвечает больному словами Христа:

— Царство мое не от мира сего.

— А где же тогда?! На луне, что ли? Если оно

есть, то кто-нибудь наверняка его видел или слышал

о нем. Кто, кто, помимо мифического Христа и лите-