Падший ангел

во», которое не только не печатали — за которое да-

вали срок. Мои стихи «для печати» резко отлича-

лись от «народных» своей причесанностыо, благооб-

разностью и совершенной бессердечностью.

Мертворожденные — так бы я окрестил их с высоты

утраченного времени. Самое удивительное, что

стихи эти... не печатали. Ни «Советский воин», ни

«Советский моряк», ни «Работница» с «Крестьян-

кой». Вот уж действительно — Бог уберег. В этих

непечатавшихся «печатных» стихах было все, что

нужно редактору того времени: верность Родине;

кремлевские елочки; бесстрашный юный воин, охра-

няющий склад с припасами; величавая Нева, по ко-

торой солдат грустил. Сталина, правда, в них никог-

да не было: сказались жилинские, за вечерним само-

варом беседы с отцом, у которого за восемь лет

лесоповала сложилось об этом человеке определен-

ное, весьма далекое от поэтических идеалов мнение.

Не присутствовало в печатных стихах разве что...

поэзии. Искреннего чувства. Не ночевало оно там.

И вот что примечательно: стихи эти исчезли. Все до

единого. Смыло их, как серую пыль с лица земли.

Не сохранилось при мне ни единого листочка с их

начертаниями. И как же я благодарен тем литкон-

сультантам из «Советского воина» и «Работницы»,

раскусившим мои гнусные намерения — выдать

рифмованное вранье за крик души.

Стихи второго, «народного» плана были непечат-

ными по другой причине: из-за своей безудержной

откровенности, из-за присутствия в них так называе-

мых непечатных слов. То есть совершенно иного рода

крайность. В дальнейшем, на пути к профессиональ-

ному писательству, мне постоянно приходилось сбли-

жать обе крайности, как два непокорных дерева,

грозящих разорвать меня на две половины. И слава

Богу, что одно из этих деревьев оказалось в своей

сердцевине гнилым и треснуло, обломалось. Так что

и сближать в себе с некоторых пор стало нечего, а

вот очищаться от бесконечно многого — пришлось.

Под знаком очищения от самого себя, от наносного в

себе и прошла моя «творческая деятельность», и

процессу тому не вижу завершения при жизни.

Из тогдашних стихов «народного» плана наибо-

лее характерным опусом являются стихи, ставшие

довольно известной песней (в определенных кругах,

естественно) «Фонарики».

Что дала мне служба в армии? Многое. Закалку,

мужество, смекалку, дополнительную выносливость,

уроки братства, ростки скептицизма и цинизма, нос-

тальгию по свободе подлинной и презрение к свобо-

де мнимой, хотя от запаха гнилых портянок я и до

службы не морщился. А что взяла? Гораздо меньше.

Остатки иллюзии. Поскребки детства... Плюс —

равнодушие к слову, научив в какой-то мере отли-

чать слово продажное от слова сердечного.

Отчизна в поисках кормильца

читает лозунг на стене.

Бюрократические рыльца

желают лучшего стране.

А что — народ? Сыны Отчизны?

...Как бы присутствуя на тризне,

по вынесении икон, —

усердно варят самогон.

ВОЗЛЕ МОНУМЕНТА

Глас истины

ненастным летом

заслышал я среди громов:

«Поэту должно быть поэтом,

а не властителем... умов».

Слыл уникальным, гениальным,

слепым, как дождь,

родным, как грусть,

а стал, увы, — официальным...

И что в итоге?

Пуля в грудь.

Летал, как кенар, в желтой кофте,

клеймил насмешкой пошлый быт!

А быт уже готовил когти...

И что в итоге?

Был убит.

...Стою на площади московской

в дождливый час, в дождливый век

и вижу: плачет Маяковский —

монументальный человек.

При жизни был кумиром, бонзой

среди поэтов!

Жил грешно...

А что в итоге?

Плачет бронза...

И нам, ей-богу, не смешно.

ВО ХРАМЕ БЫТИЯ

Во Храме Бытия,

где голубеют своды,

не замер камнем я

и не истек, как воды.

Свечою не оплыл

и не опал листвою...

Не гением прослыл,

а — лишь самим собою.

Срывал и я плоды,

тщетою мозг мороча,

но были мне черты

небес — милее прочих.

Не избегал утех,

боготворя земное,

но лица женщин всех

сошлись в одно — родное.

Немало стран узрел,

кочуя и бытуя,

но лишь одну воспел —

Россию, Русь святую.

...Во Храме Бытия,

где фимиам и сера,

ликует плоть моя,

но — торжествует вера!

ФЕВРАЛЬСКИЕ СТИХИ

Февраль. Холодные стихи.

Слова, подтаяв, ждут доводки.

Давай серьезно, без хи-хи

сегодня выпьем белой водки.

Прозрачной, страшной, как любовь,

берущей за душу, как песня!

Февраль, стихи — огрызки слов.

Идей заиндевевших плесень,

труха осклизлая идей...

И ложь в зубах: «Люблю... лю-дей...

Что ж, пожито весьма!