Пока живешь, душа, - люби!..

стихи, писал к ним комментарии. Было приятно ощущать, что к его словам прислуши-

ваются.

Аудитория на «Стихире» большей частью молодая, и с нею Михаил молодел. Он

стал возвращаться к своим ранним неопубликованным стихам, кое-что дорабатывал.

Прислушивался к замечаниям, даже если был с ними не согласен. Вживался в это состо-

яние подъема... Удивительно, но даже физически он, неизлечимо больной, стал себя

чувствовать лучше! Мы завели блокнот для афоризмов, на которые Михаил всегда был

мастаком, а тут они пошли щедро. Частично использовали их в рецензиях.

А иногда брошенную собеседником мысль хотелось развить, как это получилось,

например, с ответом Евгению Е., который сетовал, что его поэтический мир не обогаща-

ется:

«Не могу согласиться с тем, Евгений, что обогащать его надо искусственно. Когда-

то один поэт заметил: «Вам хорошо, Михаил Николаевич, вы сидели...» (!) - имеется в

виду, что есть своя тема. Но если идти по этому пути: тот не сидел, другой не воевал, третий не расстреливал, десятый не лгал, какой-то там говорил только правду...

Сварганится из этого такая кутья, что получишь хлебово ядовитое, от последствий

которого враз не изба-вишься.

Основной признак поэзии? Она обладает лечебными качествами. Сказал - избыл

вну-тренний груз. Потому что вначале было не слово, а предисловие. Стон боли, стон

голода, холода, общения, попытка осмыслить себя - главная наука о человеке. А слово -

потом.

У тебя есть выражение: «Поэт-затворник обречен перепевать свою законсервиро-

ванную душу...» Не перепевать, Евгений, а РАСПЕВАТЬ. Это разные вещи. Даже «Отче

142

наш», когда эту молитву шепчешь, зная, что ни Богом, ни в храме, ни в райкоме она не

будет услышана и востребована, может взорвать человека изнутри. Такие вот дела.

Мир гораздо звероподобнее, отвратительнее и прекраснее, если его не сочинять, а

попытаться понять. Поэт необходим, иначе политико-партийная шизофрения закусит на-

ми на банкете в честь победы безумия над разумом».

Так была зафиксирована на бумаге концепция собственного творчества. А раньше

этим заняться, вроде бы, не было повода...

Однажды, когда мы попали в типичную для «Стихиры» скандальную переделку,

нам стали звонить по телефону из разных стран (США, Израиль...) со словами поддержки.

Вот этого ощущения востребованности Михаилу не хватало всю жизнь!

Но было в этом общении и нечто более важное. Поэт впервые, пожалуй, по-настоя-

щему стал смотреть на себя со стороны. Мы наглядно увидели, что стихи могут быть не

поняты, а своего читателя надо формировать.

Потребность рассказывать о поэте и судьбе стихов я стала реализовывать на

«Сакан-сайте», где писатель Сергей Саканский любезно позволил мне открыть «Дневник

писате-ля» и оказывал всестороннюю поддержку. Потом эти материалы легли в основу

повести «Вызов судьбе». Анастасия Доронина помогла Михаилу зарегистрироваться

на «Поэ-зии.Ру», где его встретили очень приветливо.

Самой большой радостью для Миши в больнице были вести из Интернета,

хорошие стихи:

«Ты сказал намного больше, чем написал, я это чувствую. Наверное, каждый

нищий был бы польщен таким отношением... Живем на одной земле, одними радостями и

печаля-ми и просто обречены на то, чтобы слышать друг друга» – Михаилу Берковичу.

«Леня! Обнимаю молча. Пусть лучше перекрывает кадык, чем мозги...» - Леониду

Марголису.

«Человек в застегнутом состоянии, а хочется сразу большого. А если его

положили, как одуванчик, на ладонь, и показали миру – зазвучит мировая симфония» –

Иосифу Пись-менному.

У Варлама Шаламова есть рассказ о последних минутах поэта (считается,

Мандель-штама) в лагерном бараке. Ему чудятся идущие стройными рядами строки

Большой Поэ-зии, и все остальное в мире становится неважным. Меня не оставляет

мысль, что подобное ощущение испытывал Михаил, когда писал вот эти строки:

«Большая поэзия – это гигантский планетный музыкально-литературный

смысловой оркестр, и в нем закономерностей больше, чем случайностей. Если одна

творческая мысль затронет струну другой – они зазвучат. Они будут играть поэзию.

Начинается сыгровка оркестра».

Но есть важное отличие. Если поэт «по Шаламову» слушал поэзию в одиночестве,

знал эту обреченность и даже не тяготился этим, то Сопин как бы видит себя в огромном

концертном зале, где каждый и исполнитель, и слушатель:

«Поразительно то, что бывает очень-очень редко... Не успеешь сделать инструмен-

товку, а уже услышан! И хочется заорать, изобразить на своей харе НЕЧТО... Больше ра-

дости или печали? И с высоты такого понимания хотелось бы встретиться и больше не

разлучаться».

143

За три дня до смерти он передал мне обрывок бумаги со словами прощания,

который велел поместить в Интернете:

«ВСЕМ

Приближаясь к концу жизненного пути, благодарю мировую мысль (компьютер) и

Родину - компьютеризация обеспечила мне возможность встретиться с мировоззренчески

близкими мне друзьями (выйти из глухой блокады неизвестности), а государство терпело, не добило меня раньше времени.

Михаил Сопин».

ПОЭЗИЯ

В ней век и год,

И тьма, и свет,

Бесследие и след,

В котором правды горней нет

И лжи народной нет.

Есть мысль.

Есть дикость от ума -

Кровь межусобных драк.

Есть лжесвобода и тюрьма,

И церковь, и бардак.

Сама принадлежит земле

И все должна вмещать.

Она - на избранном челе

Господняя печать.

* * *

Кто мы?

Извечнейший вопрос.

Все под Законом

Тайным самым:

Скопленье одиноких звезд,

Беззвучно падающих в саван.

Вот почему душа в ночи

На дальний свет,

Сквозь наледь окон

Прощально так

Другой кричит,

Другой,

Такой же одинокой!

Свой знаменуя перелет

Над монолитом светотьмищи,

Поет она –

Она поет

Для очарованных и нищих.

144

ЛИРА

Свободная лира,

Буди, будоражь, не разбейся.

Не время. Повсюду

Казенщина, чванство и спесь.

У каждого века

Свой голос, свой лик, своя песня,

И в каждом грядущем

Свои невозможности есть.

Отцы - атеисты.

А деды молились иконе

И царскую дули,

И пели вовсю в кабаках.

У нас преимущество:

Недругу лиха не помни!

Автографы века стального

На наших боках.

Плачь, узница-лира,

О Родине

Павшей и падшей,

О вольных-невольных,

Что жили, цепями звеня.

Гори,

Моя лира степная,

На совести нашей,

Ты искрою

Будешь светить

После Судного дня.

МОЛЮСЬ НА КОЛЕНЯХ В ПЫЛИ

Кто сказал, что не чувствуют птицы?

Кто сказал,

Что не плачет трава?

И душа,

Перед тем, как разбиться,

Высочайшей печалью жива:

К маяку, к тростнику у болотца,

К тополям, что вросли в хутора,

Ко всему, что еще остается,

Ко всему, с чем прощаться пора...

Поглядишь на врага, как на брата!

Чуя сердцем непрочную нить –

Как же так,

Уходить без возврата,

Как же так,

Чтоб не стать,