С утра стоял туман. Сквозь нежный полог,
Сквозь мглистый блеск струился мир земной,
И в небе солнца огненный осколок
Всплывал, как сновиденье, надо мной.
И только к вечеру, перед закатом,
Разорвалась оранжевая мгла,
И в небе, острым пламенем объятом,
Немая глубь, пылая, расцвела.
И стало все прозрачнее и чище,
Как будто в первый раз душа моя
Сквозь ярь и дым природы нищей
Родимые увидела края.
Да, так — я создал много мертвых песен,
Меня земные звали голоса,
И был туман печален и чудесен,
И сердцу непонятны небеса.
Теперь скупее речь моя глухая:
Я жду, вот-вот проглянет синева,
И в первый раз взлетят, не умирая,
Как птицы, — озаренные слова.
1937
Он говорил: «Учись бесстрастью,
И слух и зренье умертви,
Не доверяй земному счастью
И человеческой любви.
Добро и зло неотделимы
И неразлучны — ночь и день —
Ведь даже смерть — лишь призрак дыма,
Гонимая ветрами тень.
Свободы нет и нет смиренья, —
Чего бы ни коснулся ты,
От первого прикосновенья
Растают зыбкие черты».
Он говорил. Горела тускло
Суровых глаз голубизна, —
Так дремлет ночь в пространстве узком
Полуприкрытого окна.
И были точные движенья
Его пергаментной руки
Полны холодного томленья
И утомительной тоски.
Он говорил: «Земной природы
Я темные слова постиг,
Я вчитывался годы, годы
В страницы первобытных книг.
Весь мир лежит, как мертвый камень.
Он мохом и травой оброс.
Давно потух прекрасный пламень
Его невыплаканных слез.
На дне угрюмых океанов,
Меж стен зеленых ледников,
В тени гранитных великанов
И в завывании ветров
Я правды не нашел. Все ложно,
Во всем давно душа мертва,
Все беспощадно, все ничтожно,
И слова нет, а есть слова».
Он говорил. Не умолкая,
Текла мучительная речь.
Металась мошкара ночная
Вокруг огня усталых свеч.
Слепого ветра дуновенье
Покачивало огоньки,
И на стене, как привиденье,
Взлетала тень его руки.
Он говорил: «Высоким словом
Сердца людские не прожечь:
Для них понятнее оковы
И палача спокойный меч.
Для них свобода — преступленье,
Для них спасение — острог,
Их рабское воображенье
Для них спокойствия залог.
Покинул я земные веси
И торжища, и города,
Забыл я звуки бедных песен,
Детей упорного труда.
Вдали безрадостного шума
И торопливой суеты
Я обратил мой ум угрюмый
К сиянью Божьей высоты.
И, усмиряя дух железный,
Я в тайны грозные проник:
Не человеческий, а звездный
Во мгле я изучил язык.
Мне стали внятны звуки рая,
Огни ликующих светил,
Мой слух расширенный лаская,
Меня певучий луч пронзил.
Земная отошла тревога,
И в блеске огненных зарниц
Перед пустым престолом Бога
Душа моя простерлась ниц.
И с глаз упал туман желанный,
Во мгле растаяло тепло,
Как будто демон бездыханный
Раскрыл холодное крыло.
И понял я, что рок бесцелен,
Что смертен даже райский свет,
Что как бы ни был беспределен
Огромный мир, — в нем правды нет».
Он замолчал, и беспощадно,
Невыразимо жестока,
Легла, как тень, на мир громадный
Его холодная рука.
И вдруг мучительно и тонко,
Как сквозь тяжелый полог сна,
Раздался слабый плач ребенка,
И раскололась тишина.
И вновь из хаоса и праха
Возникла бедная юдоль.
Я понял — для любви не плаха,
А щит — мучительная боль.
Душа расплавлена страданьем,
И целый мир в слезе одной
Горит немеркнущим сияньем,
Божественною глубиной.
1937
…Снега, снега. С огромной далью
Огромный слился небосвод.
Покрытые зеленой сталью,
Уснули струи мертвых вод.
Горбатые застыли льдины.
Уступы исполинских скал
Суровый ветер обыскал
И взгромоздил — вверху — лавины.
Один неосторожный звук,
Родившийся из ниоткуда —
И вот снегов тяжелых груда
Дрожит и рушится, и вдруг,
Подобно вихрю, возникает
Взметенный к небу белый прах,
И человека обнимает,
Как брата брат, — бессильный страх.