Избранные стихи Черниховского

Эти мгновенья, и внучка прекрасные глазки раскрыла,

Словно безмолвным вопросом в старухино сердце глядела,

Чтоб разгадать это сердце, для Рейзелэ ставшее чуждым.

Видела, видела Гитл, что все изменилось, что даже

Сын ее — словно другой. Но глаза закрывала старуха,

Точно боялась она смотреть на все, что творится.

Тесто же стало меж тем на топаз индийский похоже.

Гладкую скалку тогда старуха взяла и по тесту

Крепко ей стала водить по всем направлениям, чтобы

Тесто свое раскатать широким и правильным кругом,

Чтобы его толщина повсюду была равномерна,

Чтобы нигде ни бугров, ни впадин на нем не осталось.

Вот уже тонко оно, как будто прилежным рубанком

Сглажено... Только порой упрямилось липкое тесто,

Цепко, упорно хватаясь за гладкое дерево; к скалке

Точно ласкалось оно, прилипая упрямо и прочно...

Долго с ним Гитл провозилась, умело с работой справляясь.

Минуло целых два года меж этим свиданьем и новым:

Вот уже внучка ее — гимназистка, в коричневом платье

Форменном. Узкие плечи и тонкая талия тесно

Схвачены платьем казенным, как будто бы мощной рукою.

В Рейзелэ все по порядку, по форме, по мерке. Стесненно

Ручкою движет она по указу начальства. Поклоны

Делать ее научили и взвешивать каждое слово.

Книжка в руке у нее: сочинения Пушкина, в красном,

Пышном таком переплете с тисненьями золотом. Книжка

Резелэ строгим начальством дана "за успехи в науках

И прилежанье". За книжкой весь день просидела девчурка,

Стих за стихом нараспев, отчетливо, громко читая.

Пламя в глазах у нее, и пламенем щеки пылают.

Книжка была драгоценна и внучке, и Гитл. Ежедневно

Рейзелэ книжку читала; когда же она засыпала,

Пушкина ставила Гитл на полку, где прочие книги:

Зено урено и тхинос [26], что сложены Саррой бат Тувим.

Сердце старухино, правда, ее укоряло за это, —

Все ж оправданье она находила такому треф-посул [27].

Книга ведь эта была не то, что прочие книги

Рейзелэ...

В эту минуту стакан достала старуха,

Крепко его приложила к готовому тесту, нажала, —

Словно отточенный нож, краями он врезался в тесто,

И получился кружок, а потом и другие такие ж,

Как близнецы, иль сосуды, по форме отлитые общей.

Клещи порядков и правил впиваются в душу ребенка,

Сдавят ее — и по воле, которой противиться тщетно,

Все бытие малыша в суровую форму втесняют.

Вот уж душа у ребенка запугана, скомкана, смята

Долгим и тягостным гнетом, готовым ее уничтожить.

Все убывает она, как свеча под порывами ветра.

Вот уже нет ее вовсе. Но некогда день наступает —

Школу свою ученик покидает, и все его мысли —

Мысли прочитанных книг, и душа его — тоже из книги.

Смотрит на мир он глазами учителя. В гнете учебы

Душу свою потерял он — на время...

Тут сыру достала

Гитл, и растерла его, и в глиняной миске смешала

С яйцами. Взявши потом немного этой начинки,

Гитл положила ее на один из кружков, что стаканом

Были нарезаны. Сверху — таким же накрыла кружочком.

Тесто рукой по краям защипнула — и слиплись кружочки.

В школе ребенка душа за себя перестала бороться;

Все получила она из рук учителя чуждых,

Чуждым ученьем прониклась... Но время проходит, из класса

В жизнь вступает она: родным и наставникам радость.

Но из-под гнета оков порой вызволяет ребенок

Душу свою, и она сокровенною злобой, враждою

Вечною полнится к тем, кто ее заставлял поклоняться

Чуждым святыням. Но как же излить ей досаду и горечь?

Вот и влечется она ко всему, что мучители прежде

Ей запрещали так строго...

Но годы промчались, и к бабке

Рейзелэ девушкой взрослой в родное гнездо возвратилась.

Только веселья былого не стало в ней. Взор углубился

И опечалился. Молча сидела она и читала

Денно и нощно, пока керосину в лампе хватало.

И захотела старушка порадовать внучку. Из шкафа

Пушкина вынула Гитл. Но губы скривила в гримасу

Рейзелэ, так что старухе обидно за Пушкина стало,

Словно обида его ей в самое сердце кольнула.

И с огорчением Гитл поставила книгу на полку,

Рядышком с зено-урено и тхинос... Еще не готовы

Были вареники Гитл, а там, на плите, уж кипела,

Пар воздымая, вода, — и в горшке пузыри клокотали.

Стала вареники класть в кипяток старуха — и в клубах

Пара сокрылись они...

Но залаял Сирка, и тотчас

Ясно донесся до Гитл мужской разгневанный голос.

Вышла старуха во двор и увидела там почтальона.

Рейзелэ почерк знакомый узнала она, и, вернувшись,

С радостно бьющимся сердцем конверта края разорвала,

Ближе к окну подошла, чтобы видеть яснее... Но бледность,

Бледность смертельная вдруг лицо покрывает старухе.

Вот ухватилась она за край стола, чтоб на землю

Прямо не грохнуться тут же. Но вот — овладела собою,

Села на стул и читает... Строк десять, не более, было

В этом письме, но как много сказали старухе те строки!

"Я арестована, жду суда в Петропавловке". Значит...

Рейзелэ, значит, в тюрьме?.. О, Рейзелэ, Рейзелэ!.. Боже!

Мнится старухе, что ближе, все ближе ужасное что-то...

Вот уж близко совсем — подошло, навалилось и давит.

Сил у нее не хватает от ужаса скрыться. А мысли —

Мысли бегут, обрываясь, тускнеют, мешаются, меркнут...

Села старуха и смотрит невидящим взором.

А солнце

Теплое солнце весны, поднялось и залило светом

Поле, и лес, и луга. И луч на лице у старухи

Тихо играет; она же сидит неподвижно и слышит

Рокот и ропот воды, клокотанье, бурленье, — и видит

Пар над горшком, пузыри — и вареники в пене кипящей.

1902

Перевод В. Ходасевича

В ЗНОЙНЫЙ ДЕНЬ

Идиллия

Тамуза [28] солнце средь неба недвижно стоит, изливая

Света и блеска поток на поля и сады Украины.

Море огня разлилось — и отблески, отсветы, искры

Перебегают вокруг улыбчиво, быстро, воздушно.

Вот — засияли на маке, на крылышках бабочки пестрой...

Там комары заплясали над зеркалом лужицы. С ними

В солнечном блеске танцует стрекоз веселое племя.

В зелень густую листвы и в черные борозды поля —

Всюду проникли лучи; вон там проскользнули по струйке,

Что с лепетаньем проворным бежит по земле золотистой.

Луч ни один не вернулся туда, откуда пришел он,

И ни за что не вернется. Так шаловливые дети

Мчатся от матери прочь — и прячутся; их и не сыщешь.

Поле впитало в себя осколки разбрызганных светов,

Бережно спрятало их в плодоносное, теплое лоно.

Завязи, почки, побеги впитали их в клеточки жадно,

После ж, когда миновала пора изумрудная листьев,

Поле и нива наружу извергли хранимые светы;

Луч поднялся из земли, и зернами сделались искры, —

Зернами ржи усатой, налившейся грузно пшеницы

И ячменя.

И всплеснулось золото нижнее к небу,

С золотом верхним слилось, — и со светами встретились светы.

Зной превратился в удушье. Уж нет ни души на базарах,

Улицы все в деревнях опустели, и солнце не властно

Там лишь, где сыщется угол, сокрытый от этой напасти