Пока живешь, душа, - люби!..

За убитых

И проклятых нас –

До конца пронесу,

Не снимая,

Окровавленных

Дней ордена.

Бей сильнее,

Неистовей,

Память!

Все равно

Я на зов твой приду

В ту страну,

Что лежит за холмами

В октябре

В сорок первом году.

* * *

Подрывались.

Пропадали.

Стыли.

Многих ветер в поле отпевал.

44

Даже до жестокости простые

Жизни той не выразят слова.

Жил и я.

Страдал, как все живое.

И осталась

Память той беды –

Был заснят

С огромной головою,

А в руке –

Букетик лебеды.

Сверстники мои!

Мы входим в чащу

Тех снегов,

Что заметут виски.

Но по нашим

Судьбам преходящим

У живых

Не может быть тоски.

Мы пройдем -

И никуда не деться,

Как травой обочинной пыльца.

От того,

Что называют детством,

Сохраним

Бессмертные сердца.

Ранний свет,

Глубинный свет печали –

Молчаливый

Призрак наших лиц.

Мы еще свое не откричали.

Мы еще своих не дозвались.

* * *

И мысль горит, и жизнь течет,

И есть у памяти свой счет...

Страшась отцовского клейма,

Пойдут сыны без биографий.

От сына отречется мать,

Ибо отрекшийся потрафил:

Рассек связующую нить.

Ни общей доли нет, ни боли.

Кого отрекшимся винить

За четвертованную долю?

Так народится гриб-гибрид,

Зачатый страхом и пороком,

И Мост Истории сгорит,

Края обуглив двум дорогам.

* * *

Цепь – свобода.

Бред – авторитет.

Яд – надежда, хлеб грядущих лет.

45

И орет

Под плотным кумачом

Проповедник,

Бывший палачом.

* * *

Я был

Не по своей вине

Живой мишенью

Мертвых пашен:

Четыре года – на войне.

Полвека –

Без вести пропавшим.

* * *

Океан выгибает дугой!

Все летит

Во взбесившемся гуде.

Ураган!

Ему нет берегов,

А вошел –

Ураганом не будет.

Может быть,

Ты мне этим и мил,

Что другим никогда не бываешь:

Развернулся,

Пошел напрямик,

Разбивая

И сам разбиваясь.

Вот и я

Так по свету кружил,

Как в просторы

Рванувшийся ветер!

Задыхаясь,

Входя в виражи,

Расшибался о дамбы столетья.

Но любил свою жизнь,

Что была!

Пронесла меня

Вольным и битым,

Добела закусив удила,

По надеждам,

Годам и обидам.

* * *

Как жили мы,

Военных лет шпана,

Колесная, подвальная, земная -

Пинки

Душа и кости пацана

Неизгладимо чувствуют и знают.

46

Пятнадцать лет -

Неволи окоем.

Но не ослеп

От суеты и рвенья.

Открылась тайна

В облике твоем,

Явилась жизнь -

Возможность откровенья.

ПАМЯТИ МОЕЙ ЛИЦО БЕСКРОВНОЕ

Когда мы вместе задумали

эту книгу, Михаил признался, что

еще при подготовке «Предвестного

света» выработал творческое

направление, которому старался

следовать. Оно состоит из трех

частей: обретение голоса, исповедь,

проповедь. У этой триады есть

общее - историко-культурный

камертон.

«Предвестный свет» можно

отне-сти к обретению голоса. Три

шага цикла «Памяти моей лицо

бескровное» - более всего исповедь.

Шаг первый

«...Мы получали «высшее пенитенциарное» (исправительное – юридический термин)

образование: буквы алфавита узнавали из переклички тюремных надзирателей. «На сэ

есть, на рэ есть? Кто на хвэ?» - так выкликали счастливцев, которым носили передачи род-

ственники. Грамотой овладевали в «индиях», до дыр зачитывая обвиниловки, прежде чем

пустить их на курево. («Индия» - камера, в которой сидели те, кому никогда ничего не

приносили). Арифметика - отсиженные и остающиеся по приговорам годы...»

(«Речь о реке»)

В Перми несколько стихотворений Миши на патриотическую тематику было напе-

чатано в газетах. Одно из них даже получило третий приз в юбилейном конкурсе моло-

дежной газеты. Журналистка Таня Черепанова сказала:

- То, что у него сейчас публикуется, имени не сделает. Но у Михаила необычно бо-

гатая биография. И вот если он сумеет показать ее во всей полноте...

Чтобы это пожелание начало воплощаться в жизнь, потребовалось не менее десяти

лет. Пришлось набираться литературного опыта, а главное, занять позицию.

Эта позиция в свернутом виде определилась уже в лагерный период: «Я люблю Рос-

сию, но я с ней и спорю». Однако в целом протестность в творчестве для этого периода не

характерна. «Лагерные тетради» по духу и по стилю более всего близки к раннему Блоку: 47

поэт вслушивается в тревожную музыку бытия, не конкретизируя. Рассуждать детально

он тогда был не готов и не хотел. Вспомним: ведь Сопин был осужден по уголовной ста-

тье, и нельзя сказать, чтобы совсем уж невинно. Мы не раз говорили на эту тему, Михаил

честно рассуждал:

- Нас нужно было призывать к порядку - натренированное на бойне поколение ого-

льцов самого удалого возраста, которым ничего не страшно. Те, кто старше - шли в бой

под присягой. Маленьким еще предстояло войти в жизнь под контролем взрослых. А у нас

за спиной - ничего, кроме собственных понятий о чести и морали. С нами что-то надо бы-

ло делать, и власть пошла по наипростейшему пути: придавить, выловить, уничтожить,

приковать к лесоповалу...

«Акценты смещались: вражеской становилась многомиллионная армия агонизирую-

щей безотцовщины. Скоро ей нашли «достойное» применение. Вся оккупированная тер-

ритория была разрушена. Ее надо восстанавливать любой ценой, откуда-то взять армию

новых строителей, которые бы валили лес, долбили руду, клали кирпичи...

Ужас и простота этого обстоятельства привели к людоедской политике. Бросили

клич - выжигать каленым железом, хватать за бродяжничество, незаконное ношение ору-

жия (валявшегося грудами везде), за воровство. Кого? Были орды бездомной шантрапы, брошенной на произвол судьбы, вынужденной себя кормить, греть, защищать. Выжившие

в голоде и бомбежке, выплюнутые войной и расшвырянные по белому свету, они же ока-

зались обречены на жерло лагерей».

(«Речь о реке»)

На 15 лет Михаил «загремел» в 1955 году, по поводу до глупости незначительному.

Как-то шли большой компанией из кино, растянувшись на квартал - в очередной раз смо-

трели «Бродягу». Впереди идущие пристали к парню и девушке (отнять велосипед), пока-

зали нож. Те закричали, подоспела милиция: банда! Большинство взяли сразу, но «хвост»

(в том числе Михаил) разбежался. Правоохранительные органы без труда установили име-

на всех.

Судили за разбой по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 4.06.47 г. «Об

уголовной ответственности за хищение государственного и общественного (личного)

имущества». Согласно ему, все виды такой провинности, вплоть до хищений самых мел-

ких, наказывались лишением свободы на сроки до 25 лет. За то, что раньше давали два

месяца, могли присудить двадцать лет. Например, в документах того периода наш сын

вычитал, как за семь килограммов украденной на производстве муки мужику дали семь