Пока живешь, душа, - люби!..

Я по крику,

По хрипу,

По шепоту

Различу своего и врага... –

пишет он о себе - подростке военного поколения. Несколькими годами позже:

На стон своих я отозвался,

Затем услышал крик чужих.

А потом - вообще:

34

... Бой отгремел.

В подлунном мире

Ни белых, ни большевиков.

Подобно Марине Цветаевой, он любит жизнь прощанием. Он и в жизни все время

чувствовал себя на краю, от лирического: «Стою над обрывом. Улыбчиво плачу о чем-

то...» - до трагического:

Здесь жаждал я воли!

И вот от немыслимой воли

Как будто у края

Разверстой завис полыньи.

И я в семейной жизни часто чувствовала возможность близкой разлуки навсегда…

Хорошо зная строчки:

Дай силу, мысль моя, заступница,

На самом смертном в жизни рубеже! (2003 год)

- я открыла изданный двадцатью годами ранее «Предвестный свет» и даже с некоторым

удивлением прочитала почти то же самое:

... Так много здесь прошло бесследно

На этой горестной земле,

На рубеже моем последнем...

Ощущение созрело уже тогда и не отпускает, но с годами становятся более вырази-

тельными поэтические средства.

И еще одна особенность, которая сопровождает практически все творчество Сопина.

Я иногда его спрашивала: «Как ты пишешь?» - «А я вижу то, что пишу. Смотрю и

описываю». Но, находясь мысленно в прошлом, он всегда знает, чем все это кончится и

дает оценку, как правило, жесткую. Нежность обрывается трагедией:

Гляну в зеркало.

Вздрогну.

И сам от себя отшатнусь...

Он почти всегда смотрит на события с двух точек зрения: из прошлого и настоящего,

иногда из будущего. Это делает стихи объемными, рождает стерео-эффект.

Интересно, что в его стихах мало столь любимого всеми пишущими обращения к

раннему детству. Это, конечно, не значит, что у маленького Миши не осталось довоенных

впечатлений. Но 1941 год дал такой резкий облом, что поэт обозначит другую дату своего

рождения:

«Я рождаюсь вот здесь, в сорок первом...»

И самого начала войны в стихах нет. В сорок первом мальчику уже десять лет;

наверняка он слушал военные сводки, участвовал в проводах на фронт. И все же для

ребенка это пока достаточно абстрактно. Он рассказывал о первом настоящем

эмоциональном потрясении: по степи разбегаются кони. Это начинались бомбежки:

Вбирает даль,

Распахнутая настежь,

35

Безумный бег,

Срывающийся всхлип.

Им несть числа!

Ночной единой масти

Исход коней

С трагической земли...

(«1941»)

И снова появляется двойное зрение:

Я жив еще.

И до конца не знаю,

Как это все

Пройдет через меня.

Мальчик, конечно, не знает - разве что тревожно предчувствует. А автор знает очень

много...

В войну, в двенадцать лет, в деревне, были написаны первые стихи, от которых

запомнились две строчки:

- Я сидел в хате, что-то читал об Урале, а за окном была метель. И вдруг стало воз-

никать в голове: «А за окном седой февраль орал. А за окном - тайга, метель, Урал...» Это

поразительно - через полтора десятка лет меня повезут на тот самый Урал под конвоем, но

в сорок втором это было смутное ощущение, от которого появилось желание заплакать

словами от страшного дискомфорта души. И от этого желания - к первой мохнорылой по-

пытке…

(Из литературной записи «Речь о реке», 1995 г.)

* * *

Ветряки пламенели

От червонного

Цвета заката.

Мужики собирались

И пели –

До стыни в груди!

Про зозулю-кукушку,

Что летела

Над отчею хатой...

Как лихих запорожцев

Атаман Дорошенко водил...

Пахло осенью терпко.

И возраста не было в теле.

Жизнь была еще вечностью.

Сердце не знало тоски.

Над осенними вербами

Птицы летели,

Летели,

В чистом небе вечернем

На степь развернув косяки.

Закачалась земля.

А потом

В тишине

Кто-то просто

36

«Умираю...» - сказал.

(Я скорее прочел по губам).

Разбегались стада.

Табуны торопились по просу.

Начиналась война.

Счет иной

Открывала судьба.

Пахло гарью и горечью

Поле под Красной Яругой.

Крестокрылые

Небо взорвали,

Мою тишину.

А потом

Много жизней

Пройду я,

Сомкнув круг за кругом.

Гляну в зеркало.

Вздрогну.

И сам от себя отшатнусь.

ДОЖДЬ СОРОК ПЕРВОГО ГОДА

Низкое небо.

Подводы.

Ночь. Непокой. Неуют.

Дождь сорок первого года

Падает в память мою.

Медленно.

Косо.

Отвесно.

Кажется –

Вечность шуршит

Каплями будущих песен

В детское поле души.

Будто бы хочет впечатать

Все, что кончается здесь:

Неповторимость печалей,

Неповторимость дождей.

Неповторимое детство –

Этот мгновенный пролог,

Зная,

Как долго мне греться

Памятью этих дорог.

1941

Ни седоков,

Ни окриков погони –

Видений бег?

Сквозь лунный хуторок

В ночное поле

Скачут,

Скачут кони

37

В ночное поле.

В призрачность дорог.

Вбирает даль,

Распахнутая настежь,

Безумный бег,

Срывающийся всхлип.

Им несть числа!

Ночной единой масти

Исход коней

С трагической земли.

Багровый свет –

То знаменье иль знамя?

Предвестный свет

Грядущего огня...

Я жив еще

И до конца не знаю,

Как это все

Пройдет через меня.

АВГУСТ

Медленно падает

В землю крестом колокольня.

Падает вечность

На белые лица солдат.

Огненным было

В том августе

Небо и поле.

Красные травы.

И красная в речке вода.

Тем, кто останется,

Будут иные рассветы.

В тех, кто уходит,

Понятья уже смещены.

Жизнь, что за болью,

Теперь непонятного цвета:

Августа,

Смерти,

Пожара,

Ночей

И войны.

Я не ушел.

Но в сегодняшнем

Мире великом

Вдруг задохнусь

Давним августом

В красной пыли

И закричу,

Раздираемый сотнями криков

Тех, что живыми

Сквозь август

Пройти не смогли.

38

* * *

Дым над осенью,

Резкий и синий.

Едкой гарью

Октябрь напоен.

Дым. И дождь

По военной России,

Проникающий в сердце мое.

Дождь:

По горьким солдатским усмешкам,

По глазам,

По стальному стволу.

Догорают избы головешки.

А над полем – кувшин на колу...

Кони. Кони.

Блестят, как тюлени.

Где-то справа машины гудят.

Прикрываю руками колени,

Меж лопаток –

Мурашки дождя.

И не знаю, зачем,

Но запомню:

Что-то слышно

В недальней пальбе.

Что-то думают мокрые кони

О своей

И о нашей судьбе.

Начинается новая эра,

Отсекая дороги назад.

Я рождаюсь вот здесь,

В сорок первом,

Мертвым сверстникам

Глядя в глаза.