Сапожники

Саэтан. Неужели напоследок в моей жизни уже ничего не произойдет? Неужели я умру в этой попугаячьей комедии, глядя на то, как разлагаются заживо бонзы новой власти, прославившиеся медью своих слов и бронзой речей?! Все мы – раковая опухоль на теле общества в его переходной фазе от разрозненного порошкообразного многообразия к подлинному общественному континууму, в котором индивидуальные язвы отдельных личностей сливаются в одну великую plaque muqueuse [24] абсолютного совершенства всеобщего организма. Все будет блаженно зудеть, пока не заживет. Небытие.

Пучиморда. Иисусе Назаретский – этот шпарит свою предсмертную лекцию без всякого сострадания к нам!

Княгиня танцует.

Саэтан. А что же вы думали – что мы из другого теста сделаны? Проклятый демон материализма барон фон Гольбах, который все хотел свести к бильярдной теории мертвой материи, а вовсе не Дидро, проторивший нам путь к абсолютной правде, в которой диалектический материализм рассматривает жизнь как борьбу чудовищ, результатом которой является человеческое существование и так далее, и далее, и далее.

Неартикулированное бормотанье Саэтана продолжается. Признаки безумного нетерпения видны у всех. Неистовствует на цепи Скурви. Все, что он говорит, звучит на фоне неартикулированного бормотанья Саэтана, который болтает до посинения.

Скурви (скуля). Я не могу сшить этих трижды проклятых, астрально-блевотных сапог. Из-за этого проклятого эротического возбуждения у меня все из рук валится. Я ничего не могу, я знаю, что у меня ничего не получится, и все же в отчаянии продолжаю работать, потому что умереть от неудовлетворенного желания было бы чудовищной гасконадой судьбы, – просто черт знает чем! О! Теперь-то уж я знаю, что такое сапоги, что такое женщина, жизнь, наука, искусство и социальные проблемы, – я знаю все, но слишком поздно! Упивайтесь моими страданиями, вампиры!

Начинает выть – уже не скулить, а выть, просто выть, дико и жалобно, а Саэтан все продолжает невнятно бубнить, при этом невероятно жестикулируя.

2-й подмастерье (одевая княгиню). Абсолютная пустота – мне уже ничто не интересно.

1-й подмастерье. Мне тоже. Что-то в нас оборвалось, и уже неизвестно, зачем жить.

Княгиня. Вы добились того, чего хотели, что мы, аристократы, всегда предчувствовали и сознавали. Теперь вы по ту сторону, радуйтесь.

Саэтан (из непрерывного бормотального потока выделяются отдельные слова и тут же вновь пропадают в нем.) …так всегда случается на вершине власти, братья мои по абсолютной пустоте…

В глубине внезапно возникает красный пьедестал – это может быть кафедра прокурора из второго действия.

Княгиня. Быстрее, быстрее возведите меня на пьедестал, я не могу жить без пьедестала! (Поет.)

Помогите мне, помогите добраться до пьедестала! Возведите меня, возведите, сама я смертельно устала. (Взбегает на пьедестал и застывает на нем, расставив крылья костюма летучей мыши, в зареве бенгальских и обычных огней, которые неизвестно каким чудом зажигаются по правую и по левую сторону. Скурви взвыл, как какое-то неземное создание.) Вот я стою в расцвете своего наивысшего могущества на переломе двух гибнущих миров!

Скурви. Простите меня, товарищи мои по страданиям, не нужно себя обманывать, мы страдаем все. Я говорю это не для собственного утешения, а констатируя фактическое положение вещей, – простите меня за то, что я взвыл, как неземное создание, позоря тем самым человеческий род, но я уже больше не мог, не мог, и шлюс! (Отбрасывает сапог после нескольких судорожных попыток согнуть и прошить толстую кожу – пытается сделать это сидя. После чего ползет на четырех лапах по направлению к княгине, завывая все ужаснее. Его сдерживает цепь, и тут вой Скурви становится просто непереносимым.)

Пучиморда. Невозможно больше выносить этот пошлый бордель. Мои фашистские выкрутасы были лучшей марки. И это мой бывший министр! Это же шкандал, как говорят в Малополыые, безграничье мерзопакостности. Однако он так убедительно все это переживает, что мне тоже захотелось чего-то такого же…

Саэтан (продолжает бормотать). Черт возьми! А если я не выдержу и тоже поддамся чарам этой нечеловеческой бабищи?! (После паузы.) Ну, в конце концов ничего страшного – корона с головы не свалится. Полнейший цинизм – да, да! (Слезает с мешка и начинает раскачиваться с боку на бок, повернувшись лицом к публике.) …качайся, качайся, а вот хоть раз влипнешь, так уже от этой внутренней тяги к ней не избавишься…

Княгиня (кричит неистовым, говоря по-русски, голосом). Я взываю к вам «неистовым», как говорят русские – нет такого польского слова, – голосом моих надвнутренностей и всех внутренних галерей моего утраченного духа: смиритесь, покоритесь этому символу надженственности, или скорее – суперпанвсематры! Этот заряд может взорваться каждую секунду. И вы, мужчины, внезапно превратитесь в лужицу жидкого гноя, как господин Вальдемар в новелле этого бедняжки Эдгара По. Вы опикничились: ваши шизоиды вымирают, наши шизоиды размножаются. Вот доказательство того, что Саэтан получил по башке, а Пучиморда будет пожирать лангустов, – это символ, чтоб вам пусто было. Мужчины обабились – женщины en masse омужичились. Настанет время, и мы, может быть, будем делиться, как клетки в неосознанной метафизической странности Бытия! Ура! Ура! Ура!

Подмастерья и Пучиморда ползут к ней на животе. Скурви, как бешеный, рвется на цепи среди гама, воя и стонов. Саэтан встает и тоже поворачивается к ней, как какой-нибудь предводитель галицийских крестьян Вернихора. Внезапно Хохол поднимается и стоит неподвижно. Среди ползущих небольшое замешательство: все, не поднимаясь с четверенек, оглядываются на Хохола.

Пучиморда (зычным голосом). Мы, ползущие, слегка ошарашены тем, что Хохол встал. Что бы это могло значить? Дело не в том, что это означает в действительности, а в пророческом, послевыспянском измерении, в этом храме национальной мысли, заполненном толпами шарлатанов, жуликов и мошенников, издающих никому не нужные журналы, которые тоже ничего не означают, а являются только лишь художественной фантазией – динамическим напряжением ради Чистой Формы в театре – я что, чушь несу?

Хохол подходит к пьедесталу. С него спадает костюм Хохола, и оказывается, что это – Бубек, одетый во фрак.

Бубек-Хохол. Ирина Всеволодовна, вы так заманчиво смеетесь – пойдемте в дансинг, этот миг уже никогда не возвратится, как и это прекрасное, волшебное танго, даю слово.

Саэтан. Он еще долго будет болтать, как какой-нибудь Вернихора. Но где там… Вот встает всебабьё – на русский лад, с ударением на последнем слоге – даже сам этот слог мне нравится, – если я не подохну перед наступлением ночи и до того, как опустится занавес, то знайте, что прежде чем вы возьмете, наконец, в гардеробе свои захраные пальто, меня уже не будет в живых. У меня во лбу дыра от топора, кровь течет из брюха, мозг течет из уха… (Его бессвязное бормотание продолжается.)

Пучиморда. И меня пробрала эта стерва! Ничего не могу поделать! (Ползет.)

Саэтан (восторженно вопит). Всебаба! Всебаба! Ох, вот это то самое! Вот это да! И туда и туда! Уберись – по морде дам, кто мне скажет, что я хам?! Я – идеальный правитель, мумия трупа, – как же все глупо! Завертела меня моя фатальная судьба, да я уже о себе и не забочусь, ах, ах, вот это да! (Падает на землю и ползет к княгине. Сердце на подносе продолжает дышать.)

Скурви (безумно, исступленно воет, после чего внезапно умолкает и в наступившей тишине говорит). А вот теперь можно пойти прогуляться – в это время они нас совершенно не понимают.

Страшный голос (из гиперсупермегафонасоса). Они могут все!

На княгиню сверху опускается проволочная клетка, как для попугая, – княгиня складывает крылышки.

Скурви (в наступившей тишине). Ой – как сердце болит – это от сигарет – дыхательные пути совершенно отравлены – rotten bulkheads [25] -