Последняя мистификация Пушкина

Тур­ге­нев, за ко­то­рым то­же ни­ко­го не по­сы­ла­ли, прей­дя к уми­раю­ще­му по­эту, за­пи­сы­вал в днев­ни­ке толь­ко то, что ви­дел и слы­шал. Ни о ка­ком ис­пол­не­нии цер­ков­ной тре­бы в свя­зи с по­лу­че­ни­ем цар­ско­го пись­ма он не упо­мя­нул:

27 ген­ва­ря... Ска­ря­тин ска­зал мне о ду­эле Пуш­ки­на с Гек­кер­ном; я спро­сил у Ка­рам­зи­ной и по­бе­жал к кня­ги­не Ме­щер­ской: они уже зна­ли. Я к Пуш­ки­ну: там на­шел Жу­ков­ско­го, кня­зя и кня­ги­ню Вя­зем­ских и ра­нен­но­го смер­тель­но Пуш­ки­на, Арн­д­та, Спас­ско­го - все от­чаи­ва­лись. Про­был с ни­ми до по­лу­но­чи и опять к кня­ги­не Ме­щер­ской. Там до двух и опять к Пуш­ки­ну, где про­был до 4-го ут­ра. Го­су­дарь при­сы­лал Арн­д­та с пись­мом, соб­ст­вен­ным ка­ран­да­шом: толь­ко по­ка­зать ему: «Ес­ли бог не ве­лит нам сви­деть­ся на этом све­те, то при­ми мое про­ще­нье (ко­то­ро­го Пуш­кин про­сил у не­го се­бе и Дан­за­су) и со­вет уме­реть хри­сть­ян­ски, ис­по­ве­дать­ся и при­час­тить­ся; а за же­ну и де­тей не бес­по­кой­ся: они мои де­ти и я бу­ду пе­щись о них». Пуш­кин сло­жил ру­ки и бла­го­да­рил бо­га, ска­зав, что­бы Жу­ков­ский пе­ре­дал го­су­да­рю его бла­го­дар­ность[665].

За­то на ут­ро, под­во­дя ито­ги про­шед­ше­го дня в пись­ме к Не­федь­е­вой, он уве­рен­но пи­сал:

Го­су­дарь при­слал к не­му Арн­д­та ска­зать, что ес­ли он ис­по­ве­ду­ет­ся и при­час­тит­ся, то ему это бу­дет очень при­ят­но и что он про­стит его. Пуш­кин об­ра­до­вал­ся, по­слал за свя­щен­ни­ком и он при­об­щил­ся по­сле ис­по­ве­ди[666].

Ме­ж­ду тем, со­глас­но днев­ни­ко­вой за­пи­си, Тур­ге­нев по­ки­нул дом по­эта в пол­ночь до мни­мо­го «по­яв­ле­ния» свя­щен­ни­ка. Вы­хо­дит, Жу­ков­ский и Вя­зем­ский са­мо­стоя­тель­но при­ня­ли ре­ше­ния по­ды­грать са­мо­держ­цу (ко­неч­но, ра­ди Пуш­ки­на и его се­мьи!), как толь­ко ста­ла по­нят­ной не­лов­кость сол­да­фон­ской вы­ход­ки Ни­ко­лая. Тур­ге­нев, вер­нув­шись к двум ча­сам но­чи от Ме­щер­ских, по­лу­чил уже го­то­вую фабулу.

Аб­ра­мо­вич в сво­ей «Хро­ни­ке» не ста­ла раз­би­рать­ся в тон­ко­стях сю­же­та и лег­ко со­гла­си­лась с хит­ро­стью дру­зей, найдя ей ло­ги­че­ское объяснение:

Свя­щен­ни­ка со­би­ра­лись по­звать ут­ром, но по­сле то­го, как бы­ло про­чи­та­но пись­мо царя, за ним сра­зу же по­сла­ли[667].

Но Спас­ский не мог оши­бить­ся, по­то­му что со­став­лял свою за­пис­ку 2 фев­ра­ля 1837 го­да. И Дан­зас, дик­то­вав­ший свои вос­по­ми­на­ния спус­тя мно­гие годы, то­же за­пом­нил, что ис­по­ве­до­вал­ся и при­ча­щал­ся Пуш­кин до по­яв­ле­ния в его до­ме дру­зей по­эта:

По отъ­ез­де Аренд­та Пуш­кин по­слал за свя­щен­ни­ком, ис­по­ве­до­вал­ся и при­об­щал­ся.

В это вре­мя один за дру­гим на­ча­ли съез­жать­ся к Пуш­ки­ну его дру­зья: Жу­ков­ский, князь Вя­зем­ский, граф М.Ю.Ви­ель­гор­ский, князь П.И.Ме­щер­ский, П.А.Ва­лу­ев, А.И. Тур­ге­нев, род­ст­вен­ни­ца Пуш­ки­на, быв­шая фрей­ли­на За­гряж­ская; все эти ли­ца до са­мой смер­ти Пуш­ки­на не ос­тав­ля­ли его до­ма и от­лу­ча­лись толь­ко на са­мое ко­рот­кое вре­мя.

Спус­тя ча­са два по­сле сво­его пер­во­го ви­зи­та Арендт сно­ва прие­хал к Пуш­ки­ну и при­вез ему от го­су­да­ря соб­ст­вен­но­руч­ную за­пис­ку ка­ран­да­шом, сле­дую­ще­го со­дер­жа­ния: «Лю­без­ный друг Алек­сандр Сер­гее­вич, ес­ли не су­ж­де­но нам ви­деть­ся на этом све­те, при­ми мой по­след­ний со­вет: ста­рай­ся уме­реть хри­стиа­ни­ном. О же­не и де­тях не бес­по­кой­ся, я бе­ру их на свое по­пе­че­ние». Арендт объ­я­вил Пуш­ки­ну, что го­су­дарь при­ка­зал ему уз­нать, есть ли у не­го дол­ги, что он все их же­ла­ет за­пла­тить.

Ко­гда Арендт уе­хал, Пуш­кин по­звал к се­бе же­ну, го­во­рил с нею и про­сил ее не быть по­сто­ян­но в его ком­на­те, он при­ба­вил, что бу­дет сам по­сы­лать за нею…

Пе­ред ве­че­ром Пуш­кин, по­до­звав Дан­за­са, про­сил его за­пи­сы­вать и про­дик­то­вал ему все свои дол­ги, на ко­то­рые не бы­ло ни век­се­лей, ни за­ем­ных пи­сем. По­том он снял с ру­ки коль­цо и от­дал Дан­за­су, про­ся при­нять его на па­мять. При этом он ска­зал Дан­за­су, что не хо­чет, чтоб кто-ни­будь мстил за не­го, и что же­ла­ет уме­реть хри­стиа­ни­ном ⁶⁶⁸.

За­кан­чи­вал­ся страш­ный день 27 ян­ва­ря.

У смерт­но­го од­ра

На­чи­на­лись но­вые су­тки му­че­ний Пуш­ки­на. И пик этих стра­да­ний су­ж­де­но бы­ло на­блю­дать опять же Дан­за­су:

Ве­че­ром ему сде­ла­лось ху­же. В про­дол­же­ние но­чи стра­да­ния Пуш­ки­на до то­го уси­ли­лись, что он ре­шил­ся за­стре­лить­ся. По­звав че­ло­ве­ка, он ве­лел по­дать ему один из ящи­ков пись­мен­но­го сто­ла; че­ло­век ис­пол­нил его во­лю, но, вспом­нив, что в этом ящи­ке бы­ли пис­то­ле­ты, пре­ду­пре­дил Дан­за­са.

Дан­зас по­до­шел к Пуш­ки­ну и взял у не­го пис­то­ле­ты, ко­то­рые тот уже спря­тал под одея­ло; от­да­вая их Дан­за­су, Пуш­кин при­знал­ся, что хо­тел за­стре­лить­ся, по­то­му что стра­да­ния его бы­ли не­вы­но­си­мы ⁶⁶⁹.

Соб­ст­вен­но, о том же, кро­ме сце­ны с пис­то­ле­том, пи­сал и И.Т.Спас­ский:

Я спро­сил П., не угод­но ли ему сде­лать ка­кие-ли­бо рас­по­ря­же­ния.

- Все же­не и де­тям, — от­ве­чал он; по­зо­ви­те Дан­за­са.

Д. во­шел. П. за­хо­тел ос­тать­ся с ним один. Он объ­я­вил Д. свои дол­ги.

Око­ло чет­вер­то­го ча­су боль в жи­во­те на­ча­ла уси­ли­вать­ся и к пя­ти ча­сам сде­ла­лась зна­чи­тель­ною. Я по­слал за А, он не за­мед­лил прие­хать. Боль в жи­во­те воз­рос­ла до вы­со­чай­шей сте­пе­ни. Это бы­ла на­стоя­щая пыт­ка. Фи­зио­но­мия П. из­ме­ни­лась; взор его сделал­ся дик, ка­за­лось, гла­за го­то­вы бы­ли вы­ско­чить из сво­их ор­бит, че­ло по­кры­лось хо­лод­ным по­том, ру­ки по­хо­ло­де­ли, пуль­са как не бы­ва­ло. Боль­ной ис­пы­ты­вал ужас­ную му­ку. Но и тут не­обык­но­вен­ная твер­дость его ду­ши рас­кры­лась в пол­ной ме­ре. Го­то­вый вскрик­нуть, он толь­ко сто­нал, бо­ясь, как он го­во­рил, чтоб же­на не ус­лы­ша­ла, чтоб ее не ис­пу­гать.

- За­чем эти му­че­ния, ска­зал он, без них я бы умер спо­кой­но[670].

Жу­ков­ский за­ме­тил, что еще до на­ча­ла силь­ных бо­лей Пуш­кин

по­до­звал к се­бе Спас­ско­го, ве­лел по­дать ка­кую-то бу­ма­гу [его ру­кою ] по-рус­ски на­пи­сан­ную, и за­ста­вил ее сжечь. По­том по­звал Дан­за­са и про­дик­то­вал ему за­пис­ку о не­ко­то­рых дол­гах сво­их. Это его, од­на­ко, из­ну­ри­ло, и по­сле он уже не мог сде­лать ни­ка­ких дру­гих рас­по­ря­же­ний[671].

Тур­ге­нев пи­сал на­ут­ро:

Но­чью он кри­чал ужас­но; поч­ти упал на пол в кон­вуль­сии стра­да­ния. Бла­гое Про­ви­де­ние в эти са­мые 10 ми­нут по­сла­ло сон же­не; она не слы­ха­ла кри­ков; по­след­ний крик раз­бу­дил ее, но ей ска­за­ли, что это бы­ло на ули­це...[672].

У Жу­ков­ско­го эти 10 ми­нут рас­тя­ну­лись на це­лых два ча­са и при­об­ре­ли черты эпи­чес­ко­го со­бы­тия:

Что бы­ло бы с бед­ною же­ною, ес­ли бы она в те­че­ние двух ча­сов мог­ла слы­шать эти кри­ки: я уве­рен, что ее рас­су­док не вы­нес бы этой ду­шев­ной пыт­ки. Но вот что слу­чи­лось: она в со­вер­шен­ном из­ну­ре­нии ле­жа­ла в гос­ти­ной, го­ло­вою к две­рям, и они од­ни от­де­ля­ли ее от по­сте­ли му­жа. При пер­вом страш­ном кри­ке его кня­ги­ня Вя­зем­ская, быв­шая в той же гор­ни­це, бро­си­лась к ней, опа­са­ясь, что­бы с нею че­го не сде­ла­лось. Но она ле­жа­ла не­под­виж­но (хо­тя за ми­ну­ту го­во­ри­ла); тя­же­лый ле­тар­ги­че­ский сон ов­ла­дел ею; и этот сон, как буд­то на­роч­но по­слан­ный свы­ше, ми­но­вал­ся в ту са­мую ми­ну­ту, ко­гда раз­да­лось по­след­нее сте­на­ние за две­ря­ми[673].

К се­ми ча­сам ут­ра 28 ян­ва­ря Пуш­ки­ну ста­ло луч­ше. Боль утих­ла, и он ре­шил про­щать­ся с род­ны­ми и близ­ки­ми. Спас­ский пи­сал:

На­ко­нец, боль, по-ви­ди­мо­му, ста­ла ути­хать, но ли­цо еще вы­ра­жа­ло глу­бо­кое стра­да­ние, ру­ки по преж­не­му бы­ли хо­лод­ны, пульс ед­ва за­ме­тен.

- Же­ну, про­си­те же­ну, ска­зал П. Она с во­плем го­ре­сти бро­си­лась к стра­даль­цу. Это зре­ли­ще у всех из­влек­ло сле­зы. Не­сча­ст­ную на­доб­но бы­ло от­влечь от од­ра уми­раю­ще­го. Та­ков дей­ст­ви­тель­но был П. в то вре­мя.