Последняя мистификация Пушкина

По­сле та­ко­го рас­су­ж­де­ния ста­но­вит­ся как-то не­лов­ко про­дол­жать соб­ст­вен­ное рас­сле­до­ва­ние ду­эль­ной ис­то­рии. И по­нят­но, по­че­му ис­сле­до­ва­те­ли ста­ра­лись не вспо­ми­нать о Плет­не­ве: ведь кро­ме рас­су­ж­де­ний о не­со­вер­шен­ст­ве че­ло­ве­че­ской при­ро­ды, он под­вер­гал со­мне­нию ста­тью Жу­ков­ско­го - глав­ный ис­точ­ник на­ших се­го­дняш­них пред­став­ле­ний о ду­эли.

Ко­неч­но, Пуш­кин вы­де­лил Плет­не­ва не толь­ко за скром­ность, но и за точ­ность на­блю­де­ний и ува­же­ние к ис­ти­не. Друг по­эта не де­лал умо­зри­тель­ных обоб­ще­ний на ма­нер Вя­зем­ско­го, но его от­дель­ные, ост­рые за­ме­ча­ния рас­кры­ва­ли глу­би­ну пуш­кин­ско­го ми­ро­воззрения с по­ра­зи­тель­ной точ­но­стью:

Пыл­кость его ду­ши в слия­нии с яс­но­стью ума об­ра­зо­ва­ли из не­го это не­обык­но­вен­ное, да­же стран­ное су­ще­ст­во, в ко­то­ром все ка­че­ст­ва при­ня­ли вид край­но­стей[652].

Плет­нев ощу­щал се­бя ча­стью это­го «стран­но­го су­ще­ст­ва». «Я был для не­го всем – и род­ст­вен­ни­ком, и дру­гом, и из­да­те­лем, и кас­си­ром»[653] - пи­сал он в од­ном из пи­сем 1838 го­да. То­гда же Плет­нев объ­я­вил в «Со­вре­мен­ни­ке», что жур­нал го­тов по­ме­щать ма­те­риа­лы для био­гра­фии по­эта, и сам на­пе­ча­тал три ста­тьи, оп­ре­де­лен­но не со­гла­ша­ясь с ми­фо­твор­че­ст­вом Жу­ков­ско­го и Вя­зем­ско­го. Но со­еди­нить в се­бе «край­но­сти» по­эта Плет­не­ву ока­за­лось не под си­лу. Он все вре­мя что-то не до­го­ва­ри­вал. Жи­вой Пуш­кин ус­коль­зал. Дру­гу по­эта хо­те­лось, что­бы чи­та­тель по­чув­ст­во­вал ес­те­ст­вен­ную те­п­ло­ту и обая­ние по­эта, зна­ко­мых ему не по­на­слыш­ке. Плет­нев за­ме­чал:

Оп­ре­де­ляя ха­рак­тер пи­са­те­ля как че­ло­ве­ка по гос­под­ствую­ще­му то­ну и вы­ход­кам ума в его со­чи­не­ни­ях, труд­но за­клю­чить, что Пуш­кин был за­стен­чив и бо­лее мно­гих не­жен в друж­бе[654].

Он пы­тал­ся пе­ре­дать вы­со­кое ре­ли­ги­оз­ное чув­ст­во, ко­то­рое ов­ла­де­ва­ло им при об­ще­нии с по­этом в те ро­ко­вые дни, но пря­мо ска­зать об этом ре­шил­ся лишь спус­тя го­ды, 13 ап­ре­ля 1846, в пись­ме к дру­гу:

Ты, мой Грот, точ­но ос­но­ва­тель для ме­ня мир­но­го об­ще­жи­тель­ст­ва, ко­то­ро­му на­ча­ло по­ло­жил Пуш­кин в по­след­ний год сво­ей жиз­ни. Лю­би­мый со мною раз­го­вор его, за не­сколь­ко не­дель до его смер­ти, все об­ра­щен был на сло­ва: «Сла­ва в выш­них Бо­гу, и на зем­ле мир, и в че­ло­ве­цех бла­го­во­ле­ние». По его мне­нию, я мно­го хра­нил в ду­ше мо­ей бла­го­во­ле­ния к лю­дям; от­то­го и са­мые ли­те­ра­тур­ные ссо­ры мои не но­сят ха­рак­те­ра оз­лоб­ле­ния. А я, слу­шая его и чув­ст­вуя, что еще да­ле­ко мне до тит­ла че­ло­ве­ка бла­го­во­ле­ния, брал на­ме­ре­ние дой­ти до то­го[655].

Вме­сте с тем ува­же­ние к ис­ти­не за­став­ля­ло Плет­не­ва го­во­рить и о не­при­ят­ных «край­но­стях» по­эта:

все от­лич­ные спо­соб­но­сти и пре­крас­ные по­ня­тия о на­зна­че­нии че­ло­ве­ка и гра­ж­да­ни­на не мог­ли за­щи­тить его от тех не­дос­тат­ков, ко­то­рые вре­ди­ли его ав­тор­ско­му при­зва­нию. Он лег­ко пре­да­вал­ся из­лиш­ней рас­се­ян­но­сти. Не бы­ло у не­го это­го по­сто­ян­ст­ва в тру­де, этой люб­ви к жиз­ни со­зер­ца­тель­ной и стрем­ле­ния к вы­со­ким от­да­лен­ным це­лям. Он без ма­лей­ше­го со­про­тив­ле­ния ус­ту­пал влия­нию од­ной ми­ну­ты и без со­жа­ле­ния тра­тил вре­мя на ни­чтож­ные за­ба­вы[656].

И сам тут же впа­дал в «край­ность», за­яв­ляя пря­мо про­ти­во­по­лож­ное:

Без осо­бен­ных при­чин ни­ко­гда он не из­ме­нял по­ряд­ка сво­их за­ня­тий.

Объ­яс­нить про­ти­во­ре­чия соб­ст­вен­ной на­ту­ры Плет­нев не мог или не хо­тел, а по­то­му не­ожи­дан­но умолк, ус­ту­пая ме­сто в «Со­вре­мен­ни­ке» со­мни­тель­ным стать­ям Ма­ка­ро­ва и Гре­на.

Соб­ст­вен­но, с той же про­бле­мой столк­нул­ся С.А.Со­бо­лев­ский и ори­ги­наль­но объ­яс­нил ее в 1855 го­ду:

Что­бы не пе­ре­ска­зать лиш­не­го или не не­дос­ка­зать нуж­но­го - ка­ж­дый друг Пуш­ки­на дол­жен мол­чать[657].

Жизнь и смерть по­эта труд­но ук­ла­ды­ва­лись в пред­став­ле­ния обы­ва­те­ля о судь­бе «ве­ли­ко­го со­вре­мен­ни­ка». Лич­ная его био­гра­фия со­дер­жа­ла ще­кот­ли­вые сю­же­ты: их нель­зя бы­ло опи­сы­вать, не за­де­вая мно­гое и мно­гих, и в пер­вую оче­редь са­мо­го се­бя. Го­во­рить о них зна­чи­ло «пе­ре­ска­зать лиш­не­го», не ска­зать — «не­дос­ка­зать нуж­но­го». Эта работа тре­бо­ва­ла ис­по­ве­ди - всем друзь­ям поэта бы­ло в чем по­ви­нить­ся пе­ред Пуш­ки­ным. «По этой-то при­чи­не пусть пи­шут о нем не знав­шие его», - за­клю­чал Со­бо­лев­ский.

Как бы пред­вос­хи­щая эту мысль, Плет­нев еще в 1843 го­ду об­ра­тил­ся к Гро­ту, ед­ва знав­ше­му Пуш­ки­на, с прось­бой со­ста­вить за­пис­ки о Гне­ди­че, Пуш­ки­не, Жу­ков­ском, обе­щая свое со­дей­ст­вие. За­ду­ман­ное так и ос­та­лось за­ме­ча­тель­ным про­ек­том. Спо­хва­тил­ся он спус­тя го­ды и вновь впал в край­ность, как ста­рый че­ло­век впа­да­ет в дет­ст­во: в фев­ра­ле 1852 не­ожи­дан­но об­ра­тил­ся к Жу­ков­ско­му - к то­му, ко­го с са­мо­го на­ча­ла кри­ти­ко­вал «за сбив­чи­во­стью и не­точ­но­стью его рас­ска­за»:

Я дав­но ду­маю, что, кро­ме вас, ни­кто не дос­то­ин и не дол­жен сметь пи­сать био­гра­фии ни Ка­рам­зи­на, ни Пуш­ки­на[658].

Но Жу­ков­ский вско­ре умер, и тре­мя го­да­ми поз­же Плет­нев по­тре­бо­вал тако­го же со­чи­не­ния от Вя­зем­ско­го. Он про­сто не знал, что Вя­зем­ские уже давно вынашивают идею по­доб­ного тру­да и толь­ко ждут, ко­гда из жиз­ни уй­дут по­след­ние друзья по­эта, чтобы бес­пре­пят­ст­вен­но пред­ста­вить ми­ру «своего Пушки­на».

Ос­та­вив ра­не­но­го по­эта до­ма, Дан­зас от­пра­вил­ся за док­то­ром - cначала к Аренд­ту, а по­том к Са­ло­мо­ну. Не за­став их до­ма, он на­пи­сал им за­пис­ки и по­ехал к Пер­со­ну; но и тот был в от­сут­ст­вии. То­гда, по со­ве­ту же­ны Пер­со­на, он за­ехал в Вос­пи­та­тель­ный дом, где и встре­тил вы­хо­див­ше­го из во­рот док­то­ра Шоль­ца. Вы­слу­шав Дан­за­са, Шольц ска­зал ему, что он, как аку­шер, не мо­жет быть по­ле­зен, но что сей­час же при­ве­зет к Пуш­ки­ну дру­го­го док­то­ра. Дей­ст­ви­тель­но, око­ло по­ло­ви­ны 8-го ве­че­ра он поя­вил­ся у по­эта с За­дле­ром, к то­му вре­ме­ни уже ус­пев­шем по­бы­вать у Дан­те­са и пе­ре­вя­зать ему ру­ку.

В сво­ей за­пис­ке Шольц под­роб­но опи­сал пер­вый вра­чеб­ный ос­мотр Пушкина:

При­быв­ши к боль­но­му с док­то­ром За­дле­ром, ко­то­ро­го я до­ро­гою сыс­кал, взош­ли в ка­би­нет боль­но­го, где на­шли его ле­жа­щим на ди­ва­не и ок­ру­жен­ным тре­мя ли­ца­ми: суп­ру­гою, пол­ков­ни­ком Дан­за­сом и г-м Плет­не­вым. - Боль­ной про­сил уда­лить и не до­пус­тить при ис­сле­до­ва­нии ра­ны же­ну и про­чих до­маш­них. Уви­дев ме­ня, дал мне ру­ку и ска­зал:

«Пло­хо со мною».

- Мы ос­мат­ри­ва­ли ра­ну, и г-н За­длер уе­хал за нуж­ны­ми ин­ст­ру­мен­та­ми.

Боль­ной гром­ко и яс­но спра­ши­вал ме­ня:

«Что вы ду­мае­те о мо­ей ра­не; я чув­ст­во­вал при вы­стре­ле силь­ный удар в бок и го­ря­чо стрель­ну­ло в по­яс­ни­цу; до­ро­гою шло мно­го кро­ви - ска­жи­те мне от­кро­вен­но, как вы ра­ну на­хо­ди­ли?»

«Не мо­гу вам скры­вать, что ра­на ва­ша опас­ная».

«Ска­жи­те мне - смер­тель­на?»

«Счи­таю дол­гом Вам это не скры­вать, - но ус­лы­шим мне­ние Аренд­та и Са­ло­мо­на, за ко­то­ры­ми по­сла­но.»

«Бла­го­да­рю вас, вы по­сту­пи­ли по от­но­ше­нию ко мне как че­ст­ный че­ло­век (фр.) - (при сем ру­кою по­тер се­бе лоб) - мне на­до уст­ро­ить мои до­маш­ние де­ла (фр.)». - Че­рез не­сколь­ко ми­нут ска­зал: «Мне ка­жет­ся, что мно­го кро­ви идет?»

Я ос­мот­рел ра­ну, - но на­шлось, что ма­ло, - и на­ло­жил но­вый ком­пресс.

«Не же­лае­те ли Вы ви­деть ко­го-ни­будь из близ­ких при­яте­лей?»

«Про­щай­те дру­зья!» (ска­зал он, гля­дя на биб­лио­те­ку).

«Раз­ве Вы ду­мае­те, что я ча­су не про­жи­ву?».

«О нет, не по­то­му, но я по­ла­гал, что Вам при­ят­нее ко­го-ни­будь из них ви­деть...Г-н Плет­нев здесь...».