Последняя мистификация Пушкина

Дол­гое вре­мя в за­став­ке не­ко­гда весь­ма по­пу­ляр­ной пе­ре­да­чи «Оче­вид­ное - не­ве­ро­ят­ное» зву­ча­ло пуш­кин­ское чет­ве­ро­сти­шье «О, сколь­ко нам от­кры­тий чуд­ных го­то­вят про­све­ще­нья дух...», по мыс­ли ор­га­ни­за­то­ров, при­зван­ное под­твер­дить си­лу ра­цио­наль­но­го, на­уч­но­го взгля­да на при­ро­ду ве­щей. Си­ла эта бы­ла на­столь­ко ве­ли­ка, что по­зво­ли­ла ав­то­рам пе­ре­да­чи ис­клю­чить из сти­хо­тво­ре­ния за­клю­чи­тель­ную, по ком­по­зи­ции чуть ли не са­мую важ­ную, стро­ку: «И слу­чай, Бог изо­бре­та­тель».

Ко­неч­но, Пуш­кин не мог убить Дан­те­са. Ес­ли бы он при­над­ле­жал толь­ко се­бе, то в мо­мент ос­ле­пи­тель­ной яро­сти, ко­гда пу­ля обожг­ла ему жи­вот, при не­ве­ро­ят­ном же­ла­нии убить про­тив­ни­ка, он не­пре­мен­но сде­лал бы это. Бо­лее то­го, он уже при­вет­ст­во­вал смерть Дан­те­са шо­ки­рую­щим кри­ком «Бра­во»! и бро­шен­ным вверх пис­то­ле­том - жес­том как бы под­чер­ки­ваю­щим тор­же­ст­во спра­вед­ли­во­сти. И в этом по­ры­ве, вы­ло­жив­ший­ся весь, по­эт те­рял соз­на­ние.

Ес­те­ст­вен­но, Вя­зем­ский не мог прой­ти ми­мо столь яр­ко­го сви­де­тель­ст­ва нрав­ст­вен­но­го па­де­ния дру­га. Бо­лее то­го, в пись­ме к ве­ли­ко­му кня­зю он не по­стес­нял­ся до­ба­вить и дру­гую ха­рак­тер­ную под­роб­ность о Пуш­ки­не, ус­лы­шан­ную, ве­ро­ят­но, от са­мо­го Ар­шиа­ка:

При­дя в се­бя, он спро­сил д'Аршиака: «убил я его?» — «Нет, - от­ве­тил тот: - вы его ра­ни­ли». - «Стран­но, - ска­зал Пуш­кин: - я ду­мал, что мне дос­та­вит удо­воль­ст­вие его убить, но я чув­ст­вую те­перь, что нет. Впро­чем, все рав­но. Как толь­ко мы по­пра­вим­ся, сно­ва нач­нем»[640].

Вя­зем­ско­му как ра­цио­налисту хо­те­лось под­черк­нуть, что по­эт не управ­лял со­бой, и все его дей­ст­вия носили нече­ло­ве­че­ский, бессмысленный характер. Но Пуш­кин и не при­над­ле­жал се­бе. Он при­зна­вал си­лу Про­ви­де­ния, а, зна­чит, пред­став­лял со­бой со­еди­не­ние ре­аль­ной лич­но­сти и не­ви­ди­мо­го, та­ин­ст­вен­но­го су­ще­ст­ва, ис­пол­нен­но­го Про­мыс­лом Божь­им. Про­ще бы­ло бы на­звать его хри­стиа­ни­ном, ес­ли бы это сло­во не по­те­ря­ло сво­ей все­объ­ем­лю­щей си­лы в кон­фес­сио­наль­ных спо­рах и ин­тел­лек­ту­аль­ных пе­ре­су­дах. Ес­ли плоть по­эта и жа­ж­да­ла мес­ти, то ду­ша его ис­ка­ла ис­ти­ны, а зна­чит, не по­зво­ли­ла бы убить Дан­те­са. Вер­но и об­рат­ное ут­вер­жде­ние - сам факт «чу­дес­но­го» спа­се­ния ка­ва­лер­гар­да сви­де­тель­ст­во­вал о ду­хов­ной жиз­ни по­эта. На мгно­ве­ние по­этом ов­ла­де­ло же­ла­ние убить ка­ва­лер­гар­да, но Гос­подь не по­пус­тил это­го.

Да­же Со­фья Ка­рам­зи­на, склон­ная к пси­хо­ло­ги­че­ским уточ­не­ни­ям, в пись­ме к бра­ту не ста­ла по­вто­рять все сло­ва кня­зя, по­ни­мая их ан­ти­пуш­кин­ский ха­рак­тер, и ог­ра­ни­чи­лась фи­наль­ной фра­зой:

То­гда Пуш­кин под­бро­сил свой пис­то­лет в воз­дух с воз­гла­сом: «бра­во!» За­тем, ви­дя, что Дан­тес под­нял­ся и по­шел, он ска­зал: «А! зна­чит по­еди­нок наш не окон­чен!» Он был окон­чен, но Пуш­кин был убе­ж­ден, что ра­нен толь­ко в бед­ро[641].

Се­кун­дан­ты со­шлись на том, что «ра­на Пуш­ки­на бы­ла слиш­ком опас­на для про­дол­же­ния де­ла - и оно окон­чи­лось». К то­му же бы­ст­ро тем­не­ло. Ам­мо­сов со слов се­кун­дан­та по­эта пи­сал:

Дан­зас с д'Аршиаком по­до­зва­ли из­воз­чи­ков и с по­мо­щью их ра­зо­бра­ли на­хо­див­ший­ся там из тон­ких жер­дей за­бор, ко­то­рый ме­шал са­ням подъ­е­хать к то­му мес­ту, где ле­жал ра­не­ный Пуш­кин. Об­щи­ми си­ла­ми уса­див его бе­реж­но в са­ни, Дан­зас при­ка­зал из­воз­чи­ку ехать ша­гом, а сам по­шел пеш­ком под­ле са­ней, вме­сте с д'Аршиаком; ра­не­ный Дан­тес ехал в сво­их са­нях за ни­ми.

У Ко­мен­дант­ской да­чи они на­шли ка­ре­ту, при­слан­ную на вся­кий слу­чай ба­ро­ном Гек­кер­ном, от­цом. Дан­тес и д'Аршиак пред­ло­жи­ли Дан­за­су от­вез­ти в ней в го­род ра­не­но­го по­эта. Дан­зас при­нял это пред­ло­же­ние, но от­ка­зал­ся от дру­го­го, сде­лан­но­го ему в то же вре­мя Дан­те­сом пред­ло­же­ния скрыть уча­стие его в ду­эли.

Не ска­зав, что ка­ре­та бы­ла ба­ро­на Гек­кер­на, Дан­зас по­са­дил в нее Пуш­ки­на и, сев с ним ря­дом, по­ехал в го­род. Во вре­мя до­ро­ги Пуш­кин дер­жал­ся до­воль­но твер­до; но, чув­ст­вуя по вре­ме­нам силь­ную боль, он на­чал по­доз­ре­вать опас­ность сво­ей ра­ны.

Пуш­кин вспом­нил про ду­эль об­ще­го зна­ко­мо­го их, офи­це­ра Мо­с­ков­ско­го пол­ка Щер­ба­че­ва, стре­ляв­ше­го­ся с До­ро­хо­вым, на ко­то­рой Щер­ба­чев был смер­тель­но ра­нен в жи­вот, и, жа­лу­ясь на боль, ска­зал Дан­за­су: «Я бо­юсь, не ра­нен ли я так, как Щер­ба­чев». Он на­пом­нил так­же Дан­за­су и о сво­ей преж­ней ду­эли в Ки­ши­не­ве с Зу­бо­вым. Во вре­мя до­ро­ги Пуш­кин в осо­бен­но­сти бес­по­ко­ил­ся о том, что­бы по при­ез­де до­мой не ис­пу­гать же­ны, и да­вал на­став­ле­ния Дан­за­су, как по­сту­пить, что­бы это­го не слу­чи­лось»[642].

Так закончилась эта страшная, полная загадочных случайностей дуэль, но трагедия только набирала силу. Она овладела умами и поступками многих

лю­дей, ок­ру­жав­ших по­эта. Пуш­кин еще про­дол­жал жить, а дру­зья и зна­ко­мые уже при­ня­лись ис­пол­нять ро­ли на­след­ни­ков и су­дий зем­но­го пу­ти по­эта.

Уме­реть по-хри­сти­ан­ски

Око­ло 6 ча­сов ве­че­ра Пуш­ки­на при­вез­ли до­мой. Жу­ков­ский с прон­зи­тель­ной ост­ро­той опи­сал эту сце­ну в пись­ме к от­цу по­эта:

Ка­мер­ди­нер взял его на ру­ки и по­нес на ле­ст­ни­цу. «Гру­ст­но те­бе не­сти ме­ня?» - спросил у не­го Пуш­кин ⁶⁴³.

Но сам Жу­ков­ский этих слов не слы­шал - за ним еще не по­сла­ли. Не­из­вест­но го­во­рил ли по­эт, имен­но, эти сло­ва или по­хо­жие - под­твер­дить не­ко­му: Пуш­кин ос­та­вал­ся на­еди­не со слу­га­ми. Вос­поль­зо­вал­ся ли друг по­эта пе­ре­ска­зом са­мо­го дядь­ки Коз­ло­ва или со­чи­нил зна­ме­ни­тую фра­зу - не­важ­но, посколь­ку толь­ко эти­ми сло­ва­ми и мож­но бы­ло пе­ре­дать глу­би­ну тра­ге­дии.

По вос­по­ми­на­ни­ям Дан­за­са у подъ­ез­да Пуш­кин про­сил его

вый­ти впе­ред, по­слать лю­дей вы­не­сти его из ка­ре­ты, и ес­ли же­на его до­ма, то пре­ду­пре­дить ее и ска­зать, что ра­на не опас­на. В пе­ред­ней ла­кеи ска­за­ли Дан­за­су, что Натальи Ни­ко­ла­ев­ны не бы­ло до­ма, но, ко­гда Дан­зас ска­зал им, в чем де­ло, и по­слал их вы­не­сти ра­не­но­го Пуш­ки­на из ка­ре­ты, они объ­я­ви­ли, что гос­по­жа их до­ма.

Дан­зас че­рез сто­ло­вую, в ко­то­рой на­крыт уже был стол, и гос­ти­ную по­шел пря­мо без док­ла­да в ка­би­нет же­ны Пуш­ки­на. Она си­де­ла с сво­ей стар­шей не­за­муж­ней се­ст­рой Алек­сан­д­рой Ни­ко­ла­ев­ной Гон­ча­ро­вой. Вне­зап­ное по­яв­ле­ние Дан­за­са очень уди­ви­ло На­та­лью Ни­ко­ла­ев­ну, она взгля­ну­ла на не­го с вы­ра­же­ни­ем ис­пу­га, как бы до­га­ды­ва­ясь о слу­чив­шем­ся.

Дан­зас ска­зал ей сколь­ко мог по­кой­нее, что муж ее стре­лял­ся с Дан­те­сом, что хо­тя ра­нен, но очень лег­ко.

Она бро­си­лась в пе­ред­нюю, ку­да в это вре­мя лю­ди вно­си­ли Пуш­ки­на на ру­ках.

Уви­дя же­ну, Пуш­кин на­чал ее ус­по­каи­вать, го­во­ря, что ра­на его во­все не опас­на, и по­про­сил уй­ти, при­ба­вив, что как толь­ко его уло­жат в по­стель, он сей­час же по­зо­вет ее. Она, ви­ди­мо, бы­ла по­ра­же­на и уда­ли­лась как-то бес­соз­на­тель­но[644].

По­ве­де­ние На­та­льи Ни­ко­ла­ев­ны в эти ро­ко­вые дни у мно­гих вы­зы­ва­ло во­про­сы. Но еще боль­ше их воз­ник­ло из-за не­до­ра­зу­ме­ний и до­воль­но ис­пу­ган­но­го, ес­ли не ска­зать вра­ж­деб­но­го, по­ве­де­ния дру­зей по­эта. Пер­вая встре­ча смер­тель­но ра­нен­но­го Пуш­ки­на и его же­ны име­ла важное зна­че­ние, по­сколь­ку в ней долж­ны бы­л от­ра­зить­ся весь дра­ма­тизм про­ис­хо­дя­ще­го, под­твер­дить­ся или быть оп­ро­верг­ну­той вер­сия о се­мей­ном раз­ла­де. И что же мы видим?

У Жу­ков­ско­го сце­на встре­чи, столь тро­га­тель­но опи­сан­ная Дан­за­сом, на­пол­ни­лась дву­смыс­лен­но­стью и пре­вра­ти­лась чуть ли не в пря­мое сви­де­тель­ст­во рас­стро­ен­ных от­но­ше­ний ме­ж­ду суп­ру­га­ми: