Последняя мистификация Пушкина

То, что по­эт хра­нил пись­мо, а не унич­то­жил его сра­зу, как толь­ко уз­нал о сва­тов­ст­ве Дан­те­са, го­во­рит об осо­бой ро­ли по­сла­ния, ко­то­рое пред­на­зна­ча­лось во­все не для ус­та­нов­ле­ния ис­ти­ны или пред­ло­га для дра­ки. Это был ин­ст­ру­мент мще­ния, и как вся­кий ин­ст­ру­мент его сле­до­ва­ло со­дер­жать в над­ле­жа­щем по­ряд­ке. В но­яб­ре Пуш­кин обыг­ры­вал ав­тор­ст­во ано­ним­ки, пре­крас­но по­ни­мая, что Гек­кер­ны к ней не име­ли ни­ка­ко­го от­но­ше­ния. По­эт про­сто пытал­ся столк­нуть по­слан­ни­ка с вла­стью. С этой це­лью он со­ста­вил, как из­вест­но, два про­ти­во­по­лож­ных по ха­рак­те­ру пись­ма. В ян­ва­ре, ко­гда ста­ло оче­вид­ным, что царь не реа­ги­ру­ет на жа­ло­бу по­эта и ни по ка­кой дру­гой при­чи­не не со­би­ра­ет­ся вы­дво­рять по­слан­ни­ка из стра­ны, Пуш­кин ре­шил ид­ти на скандал, при­вле­кая об­ще­ст­вен­ное мне­ние.

При ре­дак­ти­ро­ва­нии пись­ма все бо­лее ме­нее снос­ные упо­ми­на­ния о Дан­те­се он за­ме­нил от­кро­вен­ной ру­га­нью: «ры­царь без стра­ха» пре­вра­тил­ся в «тру­са», а за­тем и в «не­го­дяя». К то­му же есть все ос­но­ва­ния по­ла­гать, что в ад­рес Гек­кер­нов бы­ло по­сла­но пись­мо с еще бо­лее рез­ким со­дер­жа­ни­ем, чем то, что пред­на­зна­ча­лось для оз­на­ком­ле­ния об­ще­ст­вен­но­сти.

В лич­ном по­сла­нии к ба­ро­ну Вер­стол­ку от 11 фев­ра­ля 1837 го­да Гек­керн се­то­вал:

Мое пе­ро от­ка­зы­ва­ет­ся вос­про­из­ве­сти все от­вра­ти­тель­ные ос­корб­ле­ния, ко­то­ры­ми на­пол­не­но бы­ло это под­лое пись­мо. Все же я го­тов пред­ста­вить ва­ше­му пре­вос­хо­ди­тель­ст­ву ко­пию с не­го, ес­ли вы по­тре­буе­те, но на се­го­дня раз­ре­ши­те ог­ра­ни­чить­ся толь­ко уве­ре­ни­ем, что са­мые пре­зрен­ные эпи­те­ты бы­ли в нем да­ны мо­ему сы­ну, что доб­рое имя его дос­той­ной ма­те­ри, дав­но умер­шей, бы­ло по­пра­но, что моя честь и мое по­ве­де­ние бы­ли ок­ле­ве­та­ны са­мым гнус­ным об­ра­зом[526].

Ого­во­рим­ся сра­зу, фра­за «я го­тов пред­ста­вить ва­ше­му пре­вос­хо­ди­тель­ст­ву ко­пию с не­го, ес­ли вы по­тре­буе­те, но на се­го­дня раз­ре­ши­те ог­ра­ни­чить­ся толь­ко уве­ре­ни­ем...» во­все не оз­на­ча­ла хит­ро­ум­ную улов­ку Гек­кер­на, же­лаю­ще­го скрыть под­лин­ный текст пись­ма. Он, дей­ст­ви­тель­но, не имел его на ру­ках. Пе­ре­да­вая пись­мо ца­рю, впо­пы­хах, он до­пус­тил до­сад­ный для ди­пло­ма­та про­мах, не ус­пел снять ко­пию для лич­но­го поль­зо­ва­ния, уве­рен­ный в том, что сде­ла­ет это по­сле то­го, как до­ку­мент вер­нут. Ес­те­ст­вен­но, его не вер­ну­ли.

Но как вид­но из при­ве­ден­но­го пись­ма Пуш­ки­на ни­ка­ко­го на­ме­ка на мать Дан­те­са в нем не со­дер­жит­ся. Гек­кер­ну ни к че­му бы­ло при­ду­мы­вать но­вые ос­корб­ле­ния, ко­гда су­ще­ст­вую­щих впол­не хва­та­ло для оп­рав­да­ния лю­бой от­вет­ной ме­ры. Ни­ко­лай I, по при­ка­за­нию ко­то­ро­го, ве­ро­ят­но, и был унич­то­жен этот ва­ри­ант пись­ма, оз­на­ко­мив­шись с ним, пи­сал се­ст­ре 4 фев­ра­ля 1837 г.:

Пуш­кин ... ос­кор­бил сво­его про­тив­ни­ка столь не­дос­той­ным об­ра­зом, что ни­ка­кой иной ис­ход де­ла был не­воз­мо­жен[527].

Но в ко­пии Дан­за­са на­пад­ки на Дан­те­са хо­тя и но­си­ли не­при­лич­ный ха­рактер, но все же не со­дер­жа­ли не­цен­зур­ной бра­ни. Ме­ж­ду тем су­ще­ст­ву­ет сви­де­тель­ст­во А.Тру­бец­ко­го, ут­вер­ждаю­ще­го, что Пуш­кин «на­пи­сал Гек­кер­ну ру­га­тель­ное пись­мо, в ко­то­ром вы­став­лял его свод­ни­ком сво­его вы…дка»[528]. Упот­реб­ле­ние та­ко­го обо­ро­та, дей­ст­ви­тель­но, вы­гля­де­ло чрез­мер­но гру­бым и вы­зы­ва­ло од­но­знач­ную ре­ак­цию. Ре­кон­ст­рук­ция Скрын­ни­ко­ва, в дан­ном слу­чае, вы­гля­дит убе­ди­тель­ной:

Ото­слав пись­мо Гек­кер­ну 25 ян­ва­ря, Пуш­кин из­го­то­вил две ко­пии, в ко­то­рых смяг­чил вы­ра­же­ния. Су­деб­ная ко­пия и ав­то­граф Дан­за­са да­ют сле­дую­щий текст: «...вы под­сте­ре­га­ли мою же­ну по всем уг­лам, что­бы го­во­рить ей о люб­ви ва­ше­го не­за­кон­но­ро­ж­денно­го или так на­зы­вае­мо­го сы­на...». В под­лин­ном тек­сте пись­ма 25 ян­ва­ря 1837 г. зна­чи­лось иное: «Вы, пред­ста­ви­тель ко­ро­но­ван­ной осо­бы, вы оте­че­ски свод­ни­ча­ли ва­ше­му вы­бляд­ку или так на­зы­вае­мо­му сы­ну»[529].

Ду­ма­ет­ся, в этом тек­сте от­сут­ст­во­ва­ла еще и фи­наль­ная фра­за, ко­то­рой, кста­ти, не бы­ло в но­ябрь­ском пись­ме:

Итак, я вы­ну­ж­ден об­ра­тить­ся к вам, что­бы про­сить вас по­ло­жить ко­нец всем этим про­ис­кам, ес­ли вы хо­ти­те из­бе­жать но­во­го скан­да­ла, пе­ред ко­то­рым, ко­неч­но, я не ос­та­нов­люсь.

Вряд ли по­сле упот­реб­ле­ния ма­тер­но­го вы­ра­же­ния име­ло смысл пред­ла­гать спо­соб «из­бе­жать но­во­го скан­да­ла». По­сы­лая пись­мо Гек­кер­ну, Пуш­кин оче­вид­но до­би­вал­ся толь­ко од­но­го - не­мед­лен­но­го вы­зо­ва на ду­эль. И речь во­все не шла о со­хра­не­нии ли­ца. Мысль, что «толь­ко по­еди­нок мог спа­сти его от бес­чес­тия» тут не­уме­ст­на, бес­по­мощ­на и да­же бес­стыд­на, как фи­го­вый лис­ток на те­ле мерт­ве­ца, как вы­зван­ные ею «про­кля­тые» во­про­сы В.Со­ловь­е­ва:

При та­кой ре­ши­мо­сти, ко­то­рая бы­ла не­со­мнен­на и для дру­зей, ду­эль мог­ла иметь толь­ко два ис­хо­да: или смерть са­мо­го Пуш­ки­на, или смерть его про­тив­ни­ка. Для иных по­клон­ни­ков по­эта вто­рой ис­ход пред­став­лял­ся бы спра­вед­ли­вым и же­ла­тель­ным. За­чем убит ге­ний, а ни­чтож­ный че­ло­век ос­тал­ся в жи­вых? Как же это, од­на­ко? Не­у­же­ли с этою «ус­пеш­ною» ду­э­лью на ду­ше Пуш­кин мог бы спо­кой­но тво­рить но­вые ху­до­же­ст­вен­ные про­из­ве­де­ния, оза­рен­ные выс­шим све­том хри­сти­ан­ско­го соз­на­ния, до ко­то­ро­го он уже рань­ше дос­тиг?[530].

Со­ловь­ев, как ра­цио­наль­но мыс­ля­щий раз­но­чи­нец, не на­хо­дил третье­го, ес­те­ст­вен­но­го для тра­ди­ци­он­ной куль­ту­ры вы­хо­да из этой, по его мне­нию, без­на­деж­ной си­туа­ции. Изу­чая пуш­кин­скую био­гра­фию, труд­но не за­ме­тить, что по­эт ви­дел су­ще­ст­вен­ную раз­ни­цу ме­ж­ду го­тов­но­стью вый­ти к барь­е­ру и не­об­хо­ди­мо­стью на­нес­ти ро­ко­вой удар. В пер­вом ак­те со­вер­ша­лось та­ин­ст­во - «Ге­рой» вве­рял се­бя в ру­ки Про­ви­де­ния:

.... Не­бе­са­ми

Кля­нусь: кто жиз­нию сво­ей

Иг­рал пред су­мрач­ным не­ду­гом,

Чтоб обод­рить угас­ший взор,

Кля­нусь, тот бу­дет Не­бу дру­гом,

Ка­ков бы ни был при­го­вор

Зем­ли сле­пой[531].

Про­дол­же­ние ду­эли за­ви­се­ло от рас­по­ло­же­ния Не­ба, а не от лич­но­го же­ла­ния «ге­роя» рас­пра­вить­ся с про­тив­ни­ком. Ведь про­тив­ник то­же был ору­ди­ем Про­ви­де­ния. Бы­ст­ро при­бли­зить­ся к не­му и за­гля­нуть в гла­за, что­бы уви­деть в них пра­во­ту и дос­то­ин­ст­во, а не жал­кое том­ле­ние в по­пыт­ке скрыть под­лые дви­же­ния ду­ши - вот в чем со­дер­жал­ся ме­та­фи­зи­че­ский смысл дво­рян­ской ду­эли. Ко­гда он был уте­рян, по­еди­нок пре­вра­тил­ся в обыч­ный от­стрел - за­ба­ву ра­зум­ных жи­вот­ных, но до то­го он со­хра­нял нрав­ст­вен­ный смысл.

Пуш­кин пре­крас­но по­ни­мал раз­ни­цу ме­ж­ду дву­мя ак­та­ми это­го дей­ст­вия. Вспом­ним, как это про­ис­хо­ди­ло в «Вы­стре­ле»:

Оче­редь бы­ла за мною. Жизнь его на­ко­нец бы­ла в мо­их ру­ках; я гля­дел на не­го жад­но, ста­ра­ясь уло­вить хо­тя од­ну тень бес­по­кой­ст­ва... Он сто­ял под пис­то­ле­том, вы­би­рая из фу­раж­ки спе­лые че­реш­ни и вы­пле­вы­вая кос­точ­ки, ко­то­рые до­ле­та­ли до ме­ня. Его рав­но­ду­шие взбе­си­ло ме­ня. Что поль­зы мне, по­ду­мал я, ли­шить его жиз­ни, ко­гда он ею во­все не до­ро­жит?[532].

Но вот что лю­бо­пыт­но - пе­ред Силь­вио сто­ял не кто иной, как сам два­дца­ти­трех­лет­ний Пуш­кин.

По сви­де­тель­ст­ву мно­гих, в том чис­ле В.П.Гор­ча­ко­ва, быв­ше­го то­гда в Ки­ши­не­ве, на по­еди­нок с Зу­бо­вым Пуш­кин явил­ся с че­реш­ня­ми и зав­тра­кал ими, по­ка тот стре­лял. Зу­бов стре­лял пер­вым и про­мах­нул­ся.

- До­воль­ны вы? - спро­сил его Пуш­кин, ко­то­ро­му при­шел че­ред стре­лять.

Вме­сто то­го, что­бы тре­бо­вать вы­стрел, Зу­бов бро­сил­ся с объ­я­тия­ми.